Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

он устроился на клеевую фабрику в Мюлузе, где прошел путь от простого рабочего в цеху, где воняло кровью и вареными костями, до административного директора предприятия. После того как Франция в 1918‐м вернула себе Эльзас, он начал по вечерам учить французский и скоро говорил на нем почти так же свободно, как на немецком. К моменту возвращения в Бартенхайм в 1927 году он был вполне состоятельным человеком. «Фетровая шляпа, жилет на пуговицах, черно-белые ботинки, трость в руке», – так вспоминал о нем впоследствии в своих неопубликованных мемуарах его старший сын Марсель. «Настоящий денди!»[306] Он отрастил длинные усы и заказал себе у немецких специалистов в Пфорцхайме новый стеклянный глаз. В определенном свете серо-зеленая, с алыми капиллярами, радужка искусственного глаза становилась неотличима от живого.

По утрам в воскресенье, вспоминал позже Марсель, мать ходила в церковь, где занимала место, предназначенное для самых щедрых жертвователей. Отец же оставался в душе либералом и не забывал, что когда-то работал на клеевой фабрике. Когда в 1939 году Бартенхайм пришлось эвакуировать, в возникшем хаосе проявилась организаторская жилка Кильвассера. Видя толпу охваченных паникой жителей и получая противоречивые приказы из Мюлуза, он решил реквизировать автомобили для эвакуации людей на запад, потом собрал оставшихся пожилых и инвалидов. Добравшись до атлантического побережья, он занялся поиском еды и жилья для эвакуированных. До поздней ночи он ездил по молочным и мясным предприятиям, налаживал медицинское обслуживание и снабжение. Но в итоге мнения о работе Кильвассера резко разделились. Одни слепо доверяли его смекалке и изворотливости, другие обвиняли в том, что он думал только о своей семье или даже, пользуясь ситуацией, набивал себе карманы. «Одни чувствовали поддержку, другие ощущали себя брошенными», – рассказал Габриэль Арнольд. Однако по-настоящему меж двух огней мэр окажется позже.

Когда в сентябре следующего года беженцы вернулись домой, Кильвассер подал новым немецким властям прошение об отставке. Ландкомиссар от нацистов и слышать об этом не хотел, заявив тому, что он обязан восстановить хозяйственную жизнь Бартенхайма под властью Рейха. И Кильвассер, как и две трети мэров Эльзаса и Лотарингии, согласился остаться на своем посту. «Столкнувшись со свирепым, хитрым, решительным и жестоким противником, отец должен был разработать простую и действенную стратегию», – писал позже его сын Марсель[307]. «Делать вид, что соглашаешься с решениями партии, но при этом саботировать их» – единственный способ защитить жителей Бартенхайма от оккупантов, как говорил Кильвассер[308]. Так он оказался в безвыходной ситуации. Кто-то из местных будет презирать его за коллаборационизм, немцы будут подозревать его в двурушничестве, остальные никогда не узнают наверняка, кто прав.

Карл, видимо, не знал, что с ним делать. Был ли мэр немцем или французом, нацистом или социалистом? Сохранил ли он свой пост из добрых побуждений или чтобы вести на нем подрывную деятельность? Своим маленьким ростом и лицом калеки Кильвассер производил довольно странное впечатление в городе. Но с Карлом они были до жути похожи. Оба были по рождению немцами и говорили на близкородственных диалектах. Оба происходили из низов – отец Кильвассера продавал уголь с телеги – и добились авторитета благодаря собственному уму и целеустремленности[309]. Оба носили очки, и у обоих не было правого глаза. Внешне они, конечно, были совершенно разными, и все-таки когда они сталкивались на улице, у Карла должно было возникать тревожное чувство, будто он смотрится в зеркало.

Все, что горожане рассказывали о мэре, казалось, противоречило одно другому. Прятал ли он самые ценные французские книги в городе, чтобы спасти их от нацистских костров[310], или бросал их в пламя с криком: «Долой эту французскую гадость, мы немцы и останемся ими!»?[311] Задействовал ли он «черные каналы», чтобы находить дополнительные деньги для жителей, или оставлял их себе и своей родне?[312] Кильвассера можно было увидеть с местными мужиками в кафе, вполголоса отпускающим эльзасские шутки, а через минуту – на партийном собрании, поднимающим тост за национал-социализм и произносящим речи на безупречном немецком.

В первую зиму оккупации Кильвассер с семьей часто слушали Radio Londres[313] – так во Франции была известна «Би-би-си». Им очень нравилась передача под названием «Les Français parlent aux Français»: «Французы говорят с французами». В ней передавали новости с фронта, речи Шарля де Голля и комментарии Мориса Шумана[314], чей отец был родом из Эльзаса; все это сопровождалось закодированными сообщениями для французского Сопротивления. Немцы пытались глушить эти программы, заполняя эфир сигналами на той же частоте, но в Бартенхайме прием всегда был хороший: рядом, по ту сторону границы, стояли швейцарские передатчики[315].

Иногда к Кильвассерам приходили послушать радио и другие жители Бартенхайма. Среди них были Жорж Канненгизер – каменщик и владелец ресторана, участвовавший в восстановлении спортивного зала, когда он сгорел, и Луи Обрехт – бывший директор школы, которого сменил Карл. Кильвассер и Обрехт часто встречались в мэрии: обсуждали политику, изучали карту позиций союзников и немцев[316]. Обрехт, однако, не мог слушать дома радио: его квартира находилась над школой, где работал Карл. Поэтому он ходил в гости к Кильвассеру, где вместе с остальными желающими послушать радио выпивал бокал кирша или мирабеля и устраивался у приемника.

Карл знал, чем они занимаются; так мне сказал не один местный житель. В таком маленьком городке хранить секреты было сложно. Весной 1943 года по прямому указанию районного начальства он конфисковал сорок коротковолновых радиоприемников в Бартенхайме[317]. Однако до этого делал вид, что ничего не знает. А может, он упомянул радио в каком-то разговоре с Кильвассером, после чего наблюдал за знакомой пантомимой: шокированный взгляд и оскорбленное достоинство, затем возмущенное отрицание. Да как герр Гённер мог обвинить его в таких вещах? То же происходило с черным рынком мяса, работавшим в городе. Один местный житель рассказал мне, как однажды Карл подошел к Кильвассеру, подняв бровь: «Опять свинью забили незаконно».

«Нет, нет, герр Гённер! Это был Notschlachtung – вынужденный забой»[318].

«У вас тут, кажется, все время вынужденный забой».

Если нацистские ревизоры все же приезжали в Бартенхайм с проверкой, все свидетельства нарушений исчезали. «Немцы хороши тем, что всегда предупреждали о своих визитах», – рассказал мне младший сын Кильвассера Жерар, когда я встретился с ним в Бартенхайме. Жерару было восемьдесят четыре. Маленький и замкнутый, как и его отец, он был одет в белый свитер с воротником и серый жилет и говорил низким, скрипучим, бормочущим голосом. «Инспектор говорил, мол, „завтра приедем посмотрим“. И на следующий день, когда они приезжали, животные все были в хорошем состоянии, и инспектор в итоге составлял хороший отчет. Мой отец и ваш дед знали, как все было на самом деле, но