Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

ночь. Теперь же солнце висело над горизонтом и тускло, нехотя светило, будто не желая вставать. Первый час дорога бежала по плодородной речной долине, затем свернула на запад, в горы, где раскинулся один из самых красивых ландшафтов Франции.

Поездка выдалась потрясающей. Ели, сосны, болиголов и ясень взбирались на перевалы вдоль тех же дорог, которыми когда-то здесь проехали на грузовиках десятки тысяч заключенных. Должно быть, для них это была пытка – видеть между планками кузова глубокие зеленые долины и бурные реки в ущельях, изящные мосты и дома, возвышающиеся над деревянными водяными колесами. Последний взгляд на красоту во всех ее проявлениях, прежде чем ее у них отнимут.

Ширмек считался лагерем перевоспитания и расположен был в городке с населением чуть меньше трех тысяч человек. Сюда сажали упорствовавших в своем неподчинении нарушителей и «болтунов», чтобы переделать их в настоящих немцев. Не то Нацвейлер-Штрутгоф. Это был лагерь смерти. Построенный в 1941‐м выше Ширмека – на горном кряже высотой около восьмисот метров, – он был окружен двумя рядами колючей проволоки, один из них под напряжением. Заключенных, которые добывали гранит на близлежащем карьере и делали боеприпасы для вермахта, охранял гарнизон эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова». В 1943 году к одному из лагерных бараков пристроили газовую камеру.

Всего через Штрутгоф, как его называют эльзасцы, прошло больше пятидесяти двух тысяч человек, в том числе восемьдесят три ребенка, из которых самому младшему было одиннадцать. Двадцать две тысячи узников погибли. Многие из них участвовали в Сопротивлении и «исчезли» из французских городов в ходе гитлеровской операции «Ночь и туман». (Название взяли из оперы Вагнера «Золото Рейна», где его произносит карлик Альберих, надевая волшебный шлем, чтобы стать невидимым.) Среди заключенных была группа рома, переведенных сюда из Освенцима, и восемьдесят евреев; после того как их убили, скелеты несчастных отправили в Страсбургский университет. Кости призваны были доказать их расовую неполноценность. На других заключенных ставили медицинские опыты с тифом, желтой лихорадкой и фосгеном.

Штрутгоф построен был так, чтобы из него никто не сбежал. Лишь одна дорога вела в лагерь, открытый ледяным ветрам зимой и безжалостному солнцу летом. Бараки для заключенных стояли на лесистом склоне горы; здесь часто висел туман, а деревья выполняли роль частокола.

Днем 4 августа 1942 года эльзасец по имени Мартин Винтербергер и еще четверо заключенных, двое из которых были одеты в украденную форму СС, захватили автомобиль и под прикрытием грозы проехали через ворота лагеря. Потом они бросили машину, и Винтербергер повел их пешком вглубь Вогезов, где через какое-то время их остановил французский патруль. К счастью, один из патрульных признал в Винтербергере местного и отпустил беглецов. Четверо из них добрались до воли, пятого поймали, пытали и повесили.

Больше из лагеря никто не сбегал.

Ворота Штрутгофа выглядят так же, как когда-то: колючая проволока и обветренные бревна; над воротами – грубая трафаретная надпись черным по белому: KONZENTRATIONSLAGER NATZWEILER-STRUTHOF[336]. Когда я подъехал к лагерю, вдоль дороги и на площадке над входом была припаркована целая вереница автомобилей и лимузинов. В тот день отмечалась семьдесят пятая годовщина освобождения Штрутгофа в ноябре 1944 года, и по плану должны были выступить несколько высокопоставленных лиц, в том числе посол США во Франции. Перед воротами были расставлены ряды стульев, перед ними слева стояла трибуна, справа расположился военный оркестр. За ними возвышался мраморный монумент, взметнувшийся в небо, будто белое пламя.

Я сел позади пожилого человека, сгорбившегося в кресле-каталке в первом ряду. На нем была шерстяная шапочка и полосатый шарф, а на колени наброшено серое одеяло: сырой холод пробирал до костей. Понаблюдав некоторое время, как к нему подходили гости, чтобы выразить уважение, я наклонился к нему и спросил, что привело его на церемонию. Он ответил, что его зовут Пьер Ролине, что ему девяносто семь лет и что он попал в лагерь 14 апреля 1944 года. Он был одним из последних ныне живущих бывших узников Штрутгофа.

Во время войны Пьер входил в группу сопротивления, действовавшую в деревне Гле. Она находится в часе езды к западу от Бартенхайма, недалеко от швейцарской границы. Осенью 1943‐го, когда бойцы перевозили оружие, немцы взяли в плен Пьера и семерых его товарищей. Он отсидел в тюрьмах Монбельяра и Безансона и зимой был приговорен к смерти, но в итоге его отправили в Штрутгоф. Тогда ему был тридцать один год. «Лагерь, в который мы попали, был филиалом ада на земле, нас постоянно били и унижали, – Пьер подъехал к трибуне и начал свой рассказ хриплым, но еще сильным голосом. – Беспрекословное подчинение, полное озверение из-за пыток, голода и болезней, номер вместо имени, тотальный произвол эсэсовцев и капо… Будучи узниками, мы видели всю глубину человеческих страданий, но мы видели и человеческое достоинство во всех его проявлениях».

Вслед за ним к трибуне вышла посол США Джейми Маккорт; угловатая фигура закутана в широкое черное пальто. Она нетерпеливо оглядела толпу, словно выжидая, когда добыча выскочит из укрытия, и начала свою речь. В детстве, по ее словам, она с родителями жила в еврейском эмигрантском районе в Балтиморе. Ее родители тоже были евреи (ее девичья фамилия Ласкин), и отец постоянно ей говорил, чтобы она обязательно общалась с людьми, у которых на руке были наколоты цифры. Дальше она сказала о прошлогоднем нападении на питсбургскую синагогу «Древо жизни», в результате которого во время утренней субботней службы погибли одиннадцать прихожан. «Вопрос сегодня не в том, как такое стало возможно, а в том, как нам не допускать этого в будущем», – продолжила она.

После ее выступления трубач сыграл вечернюю зарю, и детский хор мрачно и как-то вяло исполнил «Le Chant des Partisans»[337]: «Товарищ, слышишь черный крик ворон над нашими равнинами?» Затем присутствующие торопливо направились в музей на чай с пирожными. По дороге меня познакомили с Робером Стегманом – крупнейшим историком концлагеря Штрутгоф. Узнав, что я пишу для «The New Yorker», он натянуто улыбнулся. «Его хотя бы можно читать, – выдал он, – в отличие от большинства американских изданий». Речь посла тоже его вывела из себя: ужасный этот акцент, паранойя и зацикленность на себе: «cet esprit Trumpiste»[338]. «Пока ее слушал, ощущение было, будто на шее затягивается удавка», – добавил он и вместе со своей свитой поспешил в музей.

Я обернулся в последний раз посмотреть на лагерные ворота. Рядом Пьер Ролине пробирался сквозь толпу в кресле-каталке. Один только вид его, живого, в этом месте, где погибло так много людей, приковывал взгляд. Когда семьдесят пять лет назад он оказался в Штрутгофе, охранники-эсэсовцы сказали ему: «Ты вошел через ворота, а выйдешь через дымоход». Но тем не менее вот