Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Марсель потом это отрицал. Даже если происшествие действительно имело место, оно могло быть лишь очередным отвлекающим маневром, чтобы помочь городку избежать излишнего внимания начальства. Папка из кольмарского архива содержала множество подтверждений такой версии. На каждое письмо, подписанное Кильвассером «Хайль Гитлер!», находилось несколько писем от городских обывателей с рассказами о том, что тот оставался патриотом Франции, или о его добрых делах от их имени. «Этот человек – большой друг французов, – кто-то предупреждал немецкие власти в анонимке. – Вам нужно выпроводить его отсюда».

В оккупированной Франции каждая история имела двойное дно и заканчивалась по-разному в зависимости от того, кто ее рассказывал. И все же чем больше я вчитывался в бумаги, тем яснее прослеживал определенную тенденцию. До 1942 года Кильвассер писал нацистскому начальству с энтузиазмом, с желанием понравиться. Потом его тон начал меняться. Он будто перешел в оборону, оправдывался, театрально обижался. «Вчера, в субботу, я был вызван к начальнику районного управления пропаганды Рюгеру, – писал Кильвассер в письме от 20 декабря 1942 года[327]. – По его откровениям я сразу понял, что против меня начата новая атака. Меня обвиняют в бездействии, как будто это я виноват в том, что в Бартенхайме больше нет ни СА, ни гитлерюгенда, ни женской организации… Такой абсурд вряд ли стоит принимать во внимание». Дальше Кильвассер перечисляет свои труды по построению партийной организации, вербовке новых доноров и молодых сторонников. Под конец, не без некоторой жалости к себе и лукавства, он заявляет, что уходит со своего поста. «Вы, герр ландкомиссар, лучше других знаете, насколько незавидна такая должность, особенно в Бартенхайме. Вы также знаете, что я за нее не держусь. Во избежание каких-либо трений и пагубных последствий для дальнейшего расширения партии и чтобы показать, что у мэра нет группы влияния, я полностью ухожу из администрации и из политики. Хорошо взвесив все за и против, я прошу Вас заменить меня на посту мэра на кого-то другого».

По мнению сына Кильвассера Жерара, переломным моментом для отца стал приказ носить нацистскую форму. Для Марселя такой момент наступил, когда он отказался подписать клятву верности Гитлеру[328]. Однако, судя по его письмам, мэр к тому моменту уже начал дистанцироваться от нацистов. Война складывалась для них неудачно. К концу декабря 1942‐го Сталинградская битва была почти проиграна. Японцы потерпели поражение у атолла Мидуэй и в битве за остров Гуадалканал, и рвение Кильвассера, казалось, начало ослабевать в прямой связи с этими событиями. «Кильвассер потерял веру в победу Германии», – писал позже один местный нацистский чиновник[329].

По мнению некоторых местных, так мэр проявил свой тактический ум. У него всегда был острый политический нюх. Он прекрасно знал, когда и как нужно скорректировать свой общественный имидж. Ему нужно было напомнить людям, что он оставался патриотом Франции.

Карла между тем течение несло в противоположную сторону. Пока он был директором школы, растущее презрение Кильвассера к партии можно было игнорировать. Но как только в марте 1942‐го Карла назначили партийным руководителем Бартенхайма, он стал напрямую подчиняться нацистским властям в Мюлузе. Теперь уже эпизодическими лекциями о национал-социализме он отделаться не мог. Он должен был руководить партийным строительством в городе и выполнять приказы.

В кольмарском архиве я наткнулся на несколько писем, которые Карл написал начальству в Мюлуз. Бóльшая их часть касалась обычных бюрократических дел, но в одном – от 30 января 1943 года – он упоминал Кильвассера. В нем Карл не оставлял никаких сомнений в своем мнении о мэре. Возможно, они и пришли к некоторому пониманию того, как и когда выполнять правила. Но Карл не мог смириться с оппортунизмом Кильвассера и его колебаниями. Война шла уже давно, но Карл оставался верным гражданином Рейха.

14

Предатель

Осенью 1943 года, незадолго до того, как мир моей мамы рухнул, она в первый и единственный раз поехала с отцом в Эльзас. В июне ей только исполнилось восемь, но она уже давно сознавала, что что-то в семье не так. Она привыкла к тому, что отца не бывает дома. Вот уже три года каждую субботу утром она ждала его возвращения домой, в их квартиру в Вайле. А в воскресенье днем смотрела, как он садился на велосипед, надевал кожаный ранец и ехал обратно через реку в Бартенхайм. Теперь же он пропадал несколько недель подряд, как раз когда семья больше всего в нем нуждалась. Мама ее всегда выглядела встревоженной, еды становилось все меньше: чтобы получить ее, нужно было иметь специальную карточку. Как-то утром Гернот и Зигмар несли из магазина по бидону с молоком, сильно раскачивая их за ручки туда-сюда, и тут с одного бидона слетела крышка, и молоко пролилось. Мама навсегда запомнила лицо своей матери в момент, когда Гернот рассказал ей об этом, и как та села на ступеньки и заплакала.

Квартира в старом Блезерхофе с затхлыми сараями и потайными чердаками, с его двором, наполненным клубившимися красными и белыми цветами каштана, все еще казалась им раем. Даже подвал, где они прятались, когда выли сирены, был прекрасен: прохладный и просторный, с высокими белыми готическими арками. Но она больше не верила, что он сможет ее защитить. Дважды за последние четыре года ей велели быстро собирать вещи, потому что к городу приближался враг. В последний раз – в мае 1940‐го – казалось, вместе с ними с мест снялось пол-Германии[330]. Вермахт вторгся во Францию, и люди говорили, что французы могут начать в ответ бомбить немецкие территории за рекой. Через три месяца семья вернулась в Блезерхоф, но теперь Эдельтраут уже не чувствовала себя там в безопасности.

Тихоня, вечно погруженная в какую-нибудь книжку, она знала больше, чем должна была, потому что окружающие иногда вообще забывали о ее существовании. Все говорили, что грядет новый мир, что Германия непобедима. В дни парадов на всех домах вывешивали флаги, а улицы заполняли люди в форме, шагавшие строем под песню Хорста Весселя[331]. Но если немцы побеждали, почему родители выглядели такими озабоченными? Почему они так часто ругались? Эдельтраут помнила, как однажды вечером, когда ей было шесть лет, она вместе с отцом слушала радио в гостиной. Когда диктор сообщил, что Гитлер вторгся в Советский Союз, отец покачал головой и выключил приемник. «Jetzt hen mir de Krieg verlore, – сказал он. – Вот мы и проиграли войну»[332].

Спустя годы, вспоминая страшную осень 1943‐го, моя мама задавалась вопросом, почему отец выбрал именно этот момент, чтобы отвезти ее в Эльзас и