Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

русский фронт; тридцать восемь тысяч не вернулись. Остальным пришлось испытать худшие черты обоих миров. Молодые эльзасцы не только вынуждены были воевать за врага; их и отправляли на самые опасные участки. Они называли себя les Malgré-nous – «вынужденцами»[344].

«Мой дед – француз, пруссаки посадили его в тюрьму в 1870‐м, – писал впоследствии один такой мобилизованный[345]. – В 1918‐м французы посадили моего отца-немца. Что касается меня, я француз, и меня немцы сначала посадили в 1940‐м, потом мобилизовали в вермахт в 1943‐м, а потом я попал в плен к русским в 1945‐м. Так что, как видите, у нас здесь особое восприятие истории: мы всегда оказываемся не на той стороне. Стоит начаться очередной войне, мы в конечном итоге обязательно наденем тюремную робу. Это наша единственная постоянная униформа».

Однажды Габриэль Арнольд показал мне список мужчин, призванных из Бартенхайма – всего 152 человека. «Большинство мобилизовали насильно, – сказал заместитель мэра. – Если и были какие-то добровольцы, никто об этом не говорил». Вермахт начал комплектовать свои ряды эльзасцами в августе 1942‐го – сначала это были двадцатидвух – двадцатишестилетние юноши, затем, по мере продолжения войны, призывать стали более юных и более взрослых мужчин. К сентябрю 1944‐го все мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет были объявлены подлежащими призыву. Отец мсье Арнольда сбежал в Мон-де-Марсан – на юго-запад Франции. Дядя Мартен уехал в Алжир, где вступил в ряды Свободных французских сил под командованием генерала Тассиньи. Другой дядя, Жозеф, остался в Бартенхайме, был мобилизован и отправлен в Россию, где в итоге оказался в печально известном Тамбовском лагере военнопленных. «Русские были еще хуже немцев, – рассказал Габриэль. – Дядя Жозеф выжил, но очень долго никто не обсуждал, что с ним произошло».

Чем острее немцы нуждались в солдатах, тем выше была вероятность погибнуть на поле боя, и тем отчаяннее люди пытались уклониться от призыва. Считается, что до сорока тысяч эльзасцев бежали во Францию и Швейцарию[346]. Другим приходилось проявлять смекалку. Нацистский гауляйтер Эльзаса Роберт Вагнер ввел систему коллективных наказаний – Sippenhaft. Если кто-то совершал преступление, власти могли депортировать всех членов его семьи. В результате у потенциальных уклонистов не оставалось другого выбора, кроме как сидеть дома и ждать мобилизации либо пытаться сделать так, чтобы вермахт сам не принял их в свои ряды.

Дядя Габриэля по имени Жан зимой выходил на улицу без рубашки в надежде заработать воспаление легких, потом напяливал пальто и свитера, чтобы распариться и выглядеть так, будто у него жар. Заболеть ему так и не удалось, и однажды вечером за ним пришли. Марсель Кильвассер – сын мэра – придумал несколько вариантов: бежать в Швейцарию, попросить друга сломать ему руку или лечь на операцию; знакомый гинеколог свел его с хирургом, который предложил ему удалить аппендикс[347]. Первый вариант подставил бы под удар семью, а два других позволили бы лишь немного выиграть время. К счастью, отец завел знакомство с секретарем в местном военкомате. В обмен на эпизодические подношения в виде яиц, кроликов, кур или ветчины секретарь обязался сообщать ему, когда будут рассылать повестки. Если в них окажется Марсель, то он просто сменит адрес, и повестка не дойдет.

У других не хватало на такие ухищрения ни ума, ни связей. Некоторые жители Бартенхайма прятались по подвалам и сараям или бросались с крыш, чтобы сломать себе конечности. Другие притворялись инвалидами: «Если верить статистике негодных к военной службе, – писал после войны один автор, – в Эльзасе было в четыре раза больше умственно отсталых, чем в Бадене, и в два раза больше мужчин, больных туберкулезом»[348]. Троюродный брат Марселя Шарль Кильвассер сунул ногу под колесо телеги, груженной только что убранной с поля свеклой. Затем для пущей убедительности сделал то же самое еще раз. В Страсбурге его осмотрели врачи и объявили, что перелом вызван членовредительством – как еще телега могла дважды проехать по одной и той же ноге? – и Шарля посадили. После выздоровления его мобилизовали в СС и отправили в Нормандию, где он дезертировал, но был пойман. Шарля приговорили к смерти, но американцы успели его освободить. Еще один кузен выстрелил себе в бедро под Ленинградом. Немецкое госпитальное судно, на котором он плыл домой, подбила советская торпеда на Балтике, но ему удалось спастись на шлюпке и добраться до Дании, где он и остался до конца войны[349].

Этим людям повезло. Сорок один из бартенхаймских Malgré-nous не вернулся с войны. Из остальных многие были физически и психологически искалечены, особенно те, кто попал в плен к русским. До Тамбова от Москвы около пятисот километров, вокруг болота и березовые леса. В Тамбовском лагере военнопленных от голода, холода, болезней и истощения погибли двадцать четыре тысячи человек. «Дни начинались с захоронения умерших за ночь, – писал потом Марсель, вспоминая рассказы одного из друзей, вернувшегося из плена. – Тела грузили на несколько десятков телег; в них впрягались доходяги, истощенные до такой степени, что им самим зачастую оставалось жить лишь несколько дней, затем отвозили и сбрасывали в братские могилы, вырытые в мерзлой земле. После этого узников снова ждал изнурительный, отупляющий труд, вода с капустой в качестве супа и горбушка хлеба, да и то не всегда[350]. Да, Тамбовский лагерь и страдания тех, кто провел там самое тяжкое время своей жизни, оставили жуткий след в памяти целого поколения эльзасцев».

Пленных эльзасцев должны были вообще-то отправить домой, поскольку они были мобилизованы немцами незаконно. После обращений генерала де Голля и других союзных лидеров Советы начали было отделять эльзасцев от других пленных и освобождать их. (Чтобы различать узников, как рассказывали Марселю, им показывали зонтик и просили сказать, что это; немцы говорили Regenschirm, эльзасцы – parapluie[351]. Но по мере того как война затягивалась, различия делать перестали и сажали уже всех подряд.

Карл прекрасно понимал, что ждет насильно мобилизованных. Отправить солдата в Россию было равноценно смертному приговору. А он этих парней знал лично. К моменту, когда летом 1942‐го эльзасцев начали призывать, Карл уже почти два года жил в Бартенхайме. Он общался с учениками и их родителями. Он пил кофе с фермерами, плотниками, торговцами, чиновниками, строителями. Он слушал свежие сплетни от фрау Шёпфер, когда она подавала ему ужин или дежурное утреннее яйцо. Местные не хотели участвовать в войне. Заставлять эльзасских ребят воевать за Германию несправедливо: многие из них не вернулись бы домой. Все всё понимали.

Карл мог определить, кто годен к службе, а кто нет; кто симулирует травму и кто прячется в сарае. «Он говорил, мол, если бы я сообщал обо всех нарушителях в Бартенхайме, половину населения депортировали бы», – рассказывал мне священник Франсуа Гриненбергер. И все же одно дело