Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

он вернулся домой после года отсидки в этом лагере. Вместо лица и груди торчали лишь кости, обтянутые кожей. Он никогда не рассказывал, где находились лагеря, в которых он сидел, не упоминал о том своем «путешествии» по разгневанной стране, только что сбросившей оковы оккупации. То немногое об этом времени, что мы иногда от него слышали, касалось в основном еды. Он рассказывал, как мало им давали, как он заставлял себя есть маленькими кусочками и пережевывать их, пока ничего не останется; эту привычку он передал и маме; как голод, каким бы отчаянным ни был, не шел ни в какое сравнение со страданиями узников от отсутствия курева, из-за чего он выменивал у них хлебные корки на остатки сигарет, что у него были. В лагере несколько раз вспыхивала дизентерия, выжимавшая последние силы из и так уже истощенных людей, пока они не превратились в тощих как палки доходяг.

В одном только 1945 году во французских лагерях для военнопленных погибли более шестнадцати тысяч немецких узников. Карл сразу замечал, что человек скоро умрет, когда тот переставал мыться, поэтому он старался это делать, даже если едва стоял на ногах.

Нет ничего более противоестественного, чем тюрьма, и ничего бесчеловечнее, чем логика, согласно которой людей сажают под замок по камерам. Я вспомнил о двадцати тысячах узников, убитых нацистами в концлагере Нацвейлер-Штрутгоф. В этой смене ролей была своя суровая справедливость: преступники сами стали узниками. Однако сложно было разглядеть смысл именно в такой жестокости. В лагеря, подобные тому, что действовал в Пон-д’Эне, свозили всех без разбора – военных преступников, рядовых солдат и функционеров вроде Карла. Все сидели в одних камерах и наказаниям подвергались одинаковым. О справедливости речи не шло, дело было скорее в мести.

От старых душевых почти ничего не осталось, камеры были испещрены граффити. На месте лагерного плаца, где Карл и другие заключенные – зимой на холоде, дрожа от болезней, – выстраивались для проверок, муниципалитет теперь устроил скейт-парк. Разбитые стены бараков напоминали выставку анархистского искусства: они были сплошь покрыты ругательствами, хештегами, странноватыми карикатурами, супергероями и психоделическими ангелами. На одной стене кто-то написал громогласное «THE WORLD BELONGS TO ME!»[359], пририсовав рядом лающего полицейского. Я представил себе мальчишек в шортах с карманами и мешковатых рубашках, которые приходят сюда сейчас, катаются на скейтах с развевающимися по ветру длинными волосами, и внутренне улыбнулся. От бывшего лагеря веяло теперь энергией полной свободы – и странным чувством дружбы и братства, которое казалось идеальным средством для преодоления тяжелого прошлого этого места.

Выйдя из барака на лужайку, я увидел сделанную черной аэрозольной краской надпись у входа: «JUSTICE. THE TIME OF OPEN HEARTS»[360].

В трехстах километрах к северо-востоку выживала Эмма с детьми. На следующий день после ареста Карла французы начали поливать огнем артиллерии немецкие города на том берегу Рейна. Обстрелы длились с шести вечера до следующего утра с постоянными интервалами и накрывали Вайль от реки до горы Тюллингер-Берг. Все страхи Эммы реализовались: мужа, наверное, уже не было в живых, а у ворот города стоял враг. В третий раз за пять лет пришлось ей и детям паковать вещи в чемоданы и бежать на станцию. Зигмару было тринадцать, моей маме девять, Винфриду едва исполнилось шесть. Они отправились в Шварцвальд, к родственникам Карла в Херцогенвайлер, но не имели ни малейшего представления, когда вернутся домой и что от дома к тому времени останется.

Гернот – старший – к тому моменту уже ушел на войну. Сначала он по ночам тайно слушал новости о ней по швейцарскому радио, накрывшись покрывалом с головой[361]. Потом вступил в гитлерюгенд, выучился на планериста и весной уже воевал в составе вермахта. Ему было шестнадцать. «Я прекрасно помню тот момент – такое не забывается, – рассказывала мне мама. – Мы были во дворе Блезерхофа, когда его забрали в армию. Как же мама тогда плакала! Это было форменное безумие – заставлять таких молодых ребят днем ходить в школу, а ночью сбивать самолеты». Гимназия, где учился Гернот, находилась в Лёррахе, к северу от Вайля, а его зенитное подразделение развернули в Штайнене, в шести километрах восточнее школы. Им поручили защищать шлюзы канала от бомбардировщиков, но Гернот, как и его сестра, был близорук, поэтому огонь корректировал его товарищ: «Левее! Теперь немного выше!» Его отряду удалось сбить аж четыре самолета, но воспоминания, которые он сохранил, были далеки от героизма. Одного британского пилота они вытащили из Рейна – труп был весь изъеден угрями. Другого вытащили из-под горящих обломков самолета. После этого парни изжарили себе дикого кролика на ужин. Гернот взял в рот кусок мяса, но сразу выплюнул, только сейчас заметив кровь летчика у себя под ногтями.

Гернот служил в Фольксштурме – народном ополчении, которое должно было принести Германии долгожданную победу. Но к середине января тучи над страной сгустились, и командир зенитной части, где служил Гернот, распустил парней по домам. До Херцогенвайлера пешком нужно было добираться восемнадцать часов. Французы уже перешли границу, а у Гернота для самообороны была только граната в наплечной сумке. Когда он постучал в дверь в один крестьянский дом, чтобы попросить поесть, женщина, открывшая ему, увидев его форму, молниеносно втащила его внутрь. «Ты что, не знаешь, что французы, если бы тебя увидели, расстреляли бы на месте?» Она оставила его в коридоре и вернулась через несколько минут, держа в руках кусок хлеба с искусственным джемом, рубашку и брюки. Одежда осталась от мужа; по ее словам, он пропал без вести на войне. Она выпроводила Гернота на улицу и заперла за ним дверь.

Вскоре он попался французскому патрулю, и бутерброд его спас. «Что в сумке?» – спросили патрульные. Слегка замешкавшись, Гернот сунул руку в сумку и вынул ее уже измазанную джемом. Они рассмеялись и уехали, а Гернот выбросил гранату в поле.

Херцогенвайлер давно был для всей родни убежищем, неподвластным времени и защищенным от голода и обстрелов. Но когда Гернот через два дня добрался до деревни, в ней стояла жуткая тишина. Все мужчины ушли на войну, остались только женщины, дети, несколько дедов и инвалидов. А ведь кто-то должен был убирать урожай, чинить заборы, пасти и доить скотину. Хозяйства, где раньше от рассвета до заката трудилась целая семья, выживали с половиной работников. Гернот с родней – только лишние рты. Мою маму определили к кузине Хедвиг, Эмма с Винфридом поселились у соседей, а Гернот с Зигмаром – в доме Герхарда и Манфреда. Гернот сильно изголодался, когда добрался до деревни, а тетке его самой едва хватало еды. Тайком от нее он пробрался в сарай,