Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

показать ей ту жизнь, ради которой он каждую неделю оставлял одних жену и детей. Зачем он посадил ее в классе среди незнакомых детей, зачем задал вопрос, на который она не смогла ответить? Зачем он ее заставил подвести его? Тогда она еще не понимала, но дела на фронтах шли все хуже. В Сталинграде погибли триста тысяч немецких солдат, войска стран «оси» потерпели поражение в Египте и на Сицилии. Немецкие подлодки пачками топили в Атлантике, воздушные налеты союзников разрушали Гамбург и Берлин. В Касселе – городе в центральной части Германии – бомбежки вызвали огненную бурю, бушевавшую целую неделю. Поворотный момент судьбы, как потом напишет Черчилль, определенно наступил.

Может быть, Эмма на той неделе болела и попросила Карла, чтобы тот помог ей с дочерью. Может быть, Карл рассчитывал, что, увидя его с дочерью, жители Бартенхайма поймут, что он все-таки не только администратор. А может, ему просто было скучно одному. Карл и Эдельтраут всегда чувствовали определенное родство душ. В тот последний год оккупации, когда авторитет Карла падал все ниже с каждой новостью с фронтов, ему, должно быть, было приятно чувствовать на себе ее пристальный взгляд во время урока и знать, что хотя бы один человек видит в нем отца, а не только нацистского функционера.

Война подходила все ближе. Когда Карл впервые приехал в Бартенхайм осенью 1940‐го, Эльзас находился в нескольких часах от фронта, и кровожадные фантазии Гитлера были направлены на другие места. Протоколы заседаний городского совета в те дни были до зевоты обыденными, но с каждым годом становились все более тревожными. «Я, нижеподписавшийся крестьянин Йозеф Кейфлин, проживающий в г. Бартенхайм, прошу предоставить моему сыну, гранатометчику Камиллу Кейфлину, отпуск на время сельхозработ для уборки сена, – говорилось в одном из прошений[333]. – Площадь моего хозяйства 8,5 га, и после мобилизации сына управляем им мы с женой. У нас есть еще один сын, которому 22 года, но из-за несчастного случая он стал полным инвалидом, и за ним нужно ухаживать. Сам я уже несколько недель страдаю болезнью мочевого пузыря и работать не могу».

Карл подписал прошение и поставил на нем печать. К тому времени он считал себя эдаким заступником местных, который толкует ниспосланные из Мюлуза заповеди и пытается отвести от людей более строгую кару. В начале войны мелкие проступки в Бартенхайме вообще можно было заметать под ковер и делать вид, что ничего не заметил. Сейчас так себя вести было больше нельзя.

Как шеф местной парторганизации Карл подчинялся начальству в Мюлузе и на своем месте отвечал за немецкие военные успехи, даже если успехов уже не было. В сентябре 1943‐го капитулировали итальянцы. К июню американцы уже высадятся в Нормандии. Мелочные оккупационные правила – какие слова употреблять, какие книги читать, какие головные уборы носить – становились все более безжалостными, все более отчаянными. Женщин и детей отправляли рыть окопы, шестнадцатилетних юношей – прямиком в действующую армию на Восточный фронт. Отказ карался смертью.

Однажды поздно вечером Карл возвращался домой из школы, когда вдруг из тени ему навстречу вышел человек. Карл не мог разглядеть лица, но по высокой, долговязой фигуре понял, кто это: Жорж Чилль – колесный мастер, живший за школой. Он собирался нарушить закон. «У меня в кармане была пустая бутылка, и я собирался зайти с ней к знакомому фермеру, чтобы он налил мне молока», – рассказывал Чилль моей матери в видеоинтервью, которое она взяла у него в Бартенхайме в 1992 году[334]. В военном Эльзасе мясо, зерно и молоко строго нормировались, и Чилль понимал, что его поймали с поличным. «Так что я подошел к нему, похлопал по плечу и сказал: „Герр Гённер, если бы я был плохим человеком, я бы сейчас забил вас этой бутылкой насмерть, и никто бы не узнал“».

Карл глубоко затянулся сигаретой. Общались они с Чиллем до этого мало, но часто видели друг друга в городе и знали о репутации друг друга. Чилль в Бартенхайме всегда держал нейтралитет. Он не был ни за красных, ни за черных, ни за франкофилов, ни за германофилов. Но когда он с чем-то не соглашался, он об этом прямо говорил, и его слово имело вес. До войны Чилль, казалось, был везде и сразу: то делал декорации для театра, то восстанавливал спортзал и церковь, когда они сгорели[335]. После войны он стал востребованным свидетелем – на него чаще всего ссылались, когда речь заходила о чьем-то моральном облике. Каждый, казалось, хотел привлечь его на свою сторону. Немцы заставили многих эльзасцев сменить имена – Рене Кильвассер стал зваться Ренатусом, но Чилль упорно оставался прежним Жоржем Чиллем. «Tschill isch Tschill», – рассказывал мне его сын Жан-Жорж: «Чилль есть Чилль».

Карл был не очень близко знаком с Чиллем, но слышал, что тот добросовестно делал работу для вермахта, когда к нему обращались. Чилль даже взял на постой одну из учительниц немецкого – подчиненную Карла, фрау Руфф. «Я здесь просто выполняю свой долг, герр Чилль, – ответил ему Карл в тот вечер на улице. – Но мне действительно несколько раз говорили, что вы настроены против Германии». Чилль засмеялся и покачал головой. «Я не настроен против Германии. Во мне течет немецкая кровь, и я говорю по-немецки. Может быть, не очень хорошо – я в школе только три года отучился, – но это неважно. Я немец и останусь немцем. Просто я терпеть не могу немецкую систему».

Карл собрался уже было пойти дальше. У него было слишком много забот, чтобы еще думать о бутылке молока или обсуждать с этим слесарем его политические воззрения. Но Чилль его остановил. Видимо, что-то в выражении лица школьного учителя, может быть усталая снисходительность, ободрила его. «Хочу вам кое-что сказать», – продолжил Чилль. Одного из самых его надежных сотрудников – плотника по имени Анри Шмит – держали в лагере для интернированных в Ширмеке, на севере Эльзаса, примерно в ста тридцати километрах от Бартенхайма. «Сам виноват», – сказал Чилль. Хороший, надежный работник, но неделями до этого нес самоуверенную чушь. Чилль говорил ему придержать язык, но Шмит ничего не мог с собой поделать. Как-то вечером, за несколько недель до этого, Шмит шлялся по городу полупьяный и, завидев полицейских, начал на них орать: что он, мол, за Францию, и хорошо, что англичане бомбят Германию. После этого Шмита посадили в лагерь, и теперь он – Шмит – боится, что не вернется домой.

Не мог бы Карл замолвить словечко, обратиться с письмом куда следует? Может быть, тогда комендант лагеря отпустил бы Шмита.

Серым маревым ноябрьским утром туман полосами стелился по склонам Вогезов, а я ехал на север вдоль Рейна – посмотреть бывшие лагеря в Ширмеке и Нацвейлер-Штрутгофе. Когда я выехал из Бартенхайма, на полях еще стояла