Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

отдавали сборщикам только ненужные журналы и газеты, а книги прятали по подвалам и прочим укромным местам. В Бартенхайме книги сжигали прямо перед мэрией. В Пфаштате груду книг свалили на поляне напротив школьного спортзала и подожгли на рассвете в день летнего солнцестояния. Пока они горели, несколько мальчишек из местного гитлерюгенда пустились вокруг костра в хоровод. Заполыхал «языческий костер нового типа», как написал один свидетель[279].

К такому результату привели четыреста лет борьбы за Эльзас, когда каждый новый оккупационный режим оказывался ожесточеннее и самодовольнее предыдущего. Каждый школьный урок сопровождался теперь идеологической накачкой, каждая экскурсия превращалась в политический митинг. Здесь шла война с помощью ластиков и мела, таблиц рассадки учеников и словарей. Нацисты выпустили новые учебники, занялись переписыванием истории и заменили преподавателей на «настоящих патриотов». Некоторые учителя приходили на занятия в форме вермахта, другие – в ледерхозе[280]. Некоторым ученикам приходилось повторять «Хайль Гитлер!» десятки раз на дню, другие бурчали под нос «Drei Liter!»[281], и им за это ничего не было. Смысл от этого не менялся: теперь мы все немцы.

Война была главной темой, она пронизывала все учебные предметы. На уроках математики рассчитывали траектории полета пуль и мощность бомб. На химии заучивали данные о химическом оружии, легочных ядах и веществах, раздражающих горло. На уроках рисования дети рисовали лучи прожекторов и парашютистов в небе. В одном из учебников можно было прочитать, что Леонардо да Винчи был по происхождению немцем и что его исконное имя было Леонард фон Винке. «Каждый день государство тратит шесть марок на одного калеку и четыре с четвертью марки на одного слабоумного, – начиналась одна задачка по математике. – Во сколько всего государству обойдутся калека и слабоумный, если каждый из них проживет сорок пять лет?»[282]

Недоумение школьников Эльзаса можно было понять. Кто на этот раз захватил власть? Они хорошие или плохие? Борьба за сердца и умы детей шла так давно, что уследить за ней было уже сложно. Большинство взрослых людей в Эльзасе родились немецкими гражданами и дома по-прежнему говорили по-немецки. При этом сами себя они называли французами и говорили, что немцы им враги. Учителя утверждали обратное. Они восхваляли германский народ и развешивали по стенам картинки с типами рас: спортивные представители нордической расы соседствовали с изображениями угрюмых семитов. Еще они заставляли учеников мерять друг другу черепа и так якобы определять происхождение. Что все это значило? «Одним из первых моих домашних заданий было нарисовать еврея, – вспоминал потом Томи Унгерер. – Я пришел домой и спросил: „Мама, а что такое еврей?“» [283]

Занятия у Карла начинались как у всех. Когда он входил в класс, ученики вставали и выкрикивали: «Хайль Гитлер!» Он рассказывал им о каких-то песнях, о новостях с фронта и просил сделать вырезки из газет. Но «настоящая учеба» начиналась потом, как мне рассказывали его бывшие ученики. Как директор школы и член партии, Карл оставался вне поля зрения гестапо в таком маленьком городке, как Бартенхайм, и использовал эту непрочную свободу, чтобы преподавать как всегда: чтение, письмо, физику и математику, историю и языки.

«Huit biens et trois passable![284] Неплохо!» – рассказал мне как-то Альфонс Хуттеншмитт. Он учился у Карла в восьмом классе и принес мне показать свой табель. Из одиннадцати предметов Карл поставил ему оценки «хорошо» по восьми и «удовлетворительно» по трем – похвальный результат для той эпохи и такого учителя. «Фамилию Гённер я никогда не забуду! – продолжал Хуттеншмитт. – При нем в школе порядок был, но и мы чему-то у него научились. Благодаря этим оценкам я получил первую работу!»

Хуттеншмитту на момент нашей встречи было восемьдесят восемь, он был лысый и сгорбленный, корпус сжат, как клешня. Взгляд его, однако, оставался острым и ясным, а говорил он с упрямой уверенностью свидетеля, дающего показания. Ему было тринадцать, когда немцы пришли в Бартенхайм, и на тот момент он успел уже испытать на себе, что такое война. Он помогал французским военным заложить под городской площадью динамит, который должен был замедлить немецкое наступление. «Мы думали, что нас атакуют с востока, – вспоминал он. – Но, manque de chance[285], немцы ударили с запада – из Бельфора, – то есть зашли к нам в тыл». Он показал мне фотографию взорванной площади: ряд разрушенных фахверковых домов без крыш напоминал зубчатую пилу на фоне неба. «Es war ganz a weg», – сказал он: «Ничего там не осталось».

Эльзас будет перестроен в соответствии с видением фюрера: так обещали нацисты. Начинать следовало со школьников – таких, как Хуттеншмитт. Освоить новую школьную программу было несложно. «Подростковый мозг не следует нагружать предметами, 95 % которых он не будет использовать и потому забудет», – писал Гитлер в «Mein Kampf»[286]. В часы, свободные от занятий спортом или физподготовкой, школьники собирали тряпье, кости, металлолом и лекарственные травы для военных нужд. (Зимой 1942 года, вспоминал Томи Унгерер, эльзасцы собрали 3 963 699 старых шерстяных шарфов и 479 589 пар старых носков.) По субботам они отправлялись в поля собирать картофельных жуков – их еще называли колорадскими. Среди немцев ходили слухи, что этого негро-еврейского вредителя завезли американцы.

В бартенхаймской школе работали еще двое немецких учителей – фройляйн Руфф и герр Мейфарт. Руфф, кажется, учила детей строго по программе. Видимо, считала, что у нее нет выбора. О любом отклонении могли донести если не коллеги или местные коллаборанты, то сами дети. «Ваш настоящий отец – фюрер», – говорили им[287]. Самоцензура – самая эффективная форма пропаганды. У Мейфарта не было даже такого оправдания. Те, кто учился у него, вспоминали его как ленивого садиста, с удовольствием следующего нацистским правилам. Он любил пройтись по улицам Бартенхайма, когда для светомаскировки все должны были погасить свет, и бросал камни в окна, где свет еще горел. В классе он прохаживался по рядам между партами и по собственному произволу лупил учеников деревянной указкой. (Когда Жорж Чилль, который вытачивал указки для учителей, услышал, что вытворяет Мейфарт, он начал наносить на них тонкие насечки, чтобы указки при ударе ломались). Ученики называли его «Мсье Майкефер» – «господин Майский Жук», потому что тот любил с помощью лупы выискивать у них вшей в волосах.

Уроки у Карла проходили иначе. «Он нас действительно учил», – сказал мне один из его бывших учеников. Он был строг: если они произносили хоть слово по-французски, заставлял их несколько раз написать фразу «Я говорю по-немецки». Но к этому они привыкли: когда до оккупации они заговаривали в школе на своем эльзасском диалекте при французских учителях, те поступали точно так же. Карл возглавлял городское отделение гитлерюгенда и донимал учеников