Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

унылых, ворчливых священников и дьяконов, бренчащих на гитаре, – все это веселое лицемерие католицизма семидесятых – окончательно подорвали ее веру в Бога. К моменту знакомства с Жоржем Чиллем она уже десять лет не ходила в церковь, если не брать в расчет Рождество и Пасху. Его слова высекли в ее сознании какую-то новую искру.

Лучше всего она запомнила голос Чилля. По-французски он говорил немного скованно и чопорно, но потом перешел на эльзасский, и ему сразу стало легче изъясняться. Говорил он хрипловато, раскатисто, но мягко. Слова его ошеломили маму. «У меня сердце колотилось, пока мы ехали в Германию», – сказала она, но запомнился ей именно звук его голоса. «Он был wunderschön[271], – добавила она. – Эльзасский диалект иногда звучит немного коряво, а гласные не так уж красивы. Но речь Чилля была просто прекрасна: деревенская, но не грубая. Я могла бы слушать его часами».

Все, что она узнала о своем отце с тех пор, в том числе истории, которые я привез из Эльзаса, и заполненные мною пробелы, не изменили ее отношения к нему. «Ну разве не интересный у тебя дед?» – спрашивала она, когда я вернулся с архивными материалами из Аульфингена и Кольмара. Как будто все сомнения, которые когда-то ее тяготили, она сняла со своих плеч и передала мне. Она устала от всей этой неоднозначности. В последнее время ее могучий ум начал давать сбои – она стала забывать имена, повторяться в своих рассказах – и с некоторым облегчением избегать сложных тем. Она любила своего отца.

Любил ли я деда? Человека, про которого я узнал в Аульфингене, полюбить было непросто. Он был фанатиком, пламенным адептом собственного мировоззрения, который навязывал его другим и не замечал, как оно на них влияет. Про себя я подумал, что не стал бы так поступать, что никогда бы не вступил в нацистскую партию, не внимал бы речам Гитлера и не оставлял надолго свою семью. Впрочем, любой подумал бы про себя то же самое. Чем больше я узнавал о жизни в оккупированной Франции, тем больше видел слабых мест в собственном характере, этических компромиссов, на которые мог бы пойти. Даже в безобидных ситуациях я склонен принимать аргументы обеих сторон, маскировать корысть рациональностью. Хватило бы у меня смелости возражать партийным начальникам в Мюлузе, рисковать своей жизнью ради жителей Бартенхайма? Было в Карле какое-то упрямство, какая-то непоколебимая убежденность, которых не было во мне – а в те времена они бы мне пригодились. Война обнаруживает наши слабости даже в большей степени, чем сильные стороны характера.

Жорж Чилль умер в 1999 году, но его сын по-прежнему живет в Бартенхайме, так же как и двое его внуков – тех самых, кого Жорж катал на повозке в день, когда они столкнулись на тротуаре с мамой. История иногда идет кружным и странным путем, и именно благодаря этому Чилль и мама подружились после той первой встречи в 1983‐м. Они обменивались письмами и рождественскими открытками и раз в несколько лет встречались то на одном берегу Рейна, то на другом. Однажды летом мама даже привезла с собой видеокамеру и записала рассказы Чилля о Карле и немецкой оккупации. Правда, больше никого в Бартенхайме она о своем отце не расспрашивала. Может быть, свидетельств Чилля было ей достаточно. Или ей нужно было, чтобы расспросами занялся кто-то другой.

Поступив в колледж в 1985‐м, я поехал на целый семестр в Страсбург учить французский и немецкий. В ту зиму мама несколько раз просила меня съездить в Бартенхайм. Но мы с моей подружкой Дженнифер тогда впервые стали жить вместе, а через три года поженились. У нас была маленькая квартирка над водопадом в квартале с каналами и фахверковыми домами недалеко от кафедрального собора, и по сравнению с захватывающей историей этих мест прошлое моей семьи казалось одновременно и слишком личным, и невероятно далеким.

Я так и не увиделся с Жоржем Чиллем и не услышал, как он говорит на своем чудесном эльзасском диалекте. Если и можно чем-то компенсировать такое большое упущение, то только тем, что через тридцать лет я познакомился с его сыном и невесткой. Так же, как Жорж когда-то снял перед мамой завесу тайны с истории моего деда, Жан-Жорж и Моника Чилль стали для меня проводниками по Бартенхайму. Они открывали передо мной все закрытые двери и знакомили с самыми необщительными старожилами.

Всякий раз, когда я приезжаю в Бартенхайм, Моника сразу усаживает меня у себя на кухне. Это небольшое, практичное помещение с ярко-желтой плиткой и шкафами из сосны – их своими руками сделали Жан-Жорж и его дядя Поль. (Кажется, все Чилли умеют работать с деревом.) Кругленькая и шустрая, с короткими светлыми волосами и хитрыми серо-зелеными глазами, Моника говорит на быстром, приятном на слух эльзасском, который звучит совершенно по-птичьи возбужденно, когда она взволнована. Пока я рассказываю ей о том, что нашел в архивах или услышал в очередном интересном разговоре, она суетится у стола, задавая вопросы и ловко собирая блюда, чтобы поставить их передо мной. В один из дней на обед был потофё с салатом из сельдерея и запеченным паштетом пате-ан-крут. На другой – киш-лорен с тыквенным супом, вкус которого слегка отдавал каштанами: тыкву, по ее словам, она вырастила в каштановой роще. Если Жан-Жорж возвращался из мастерской, он садился рядом со мной за стол, что-нибудь рассказывал и методично ел ножом и большим пальцем. Моника следила за его тарелкой и внимала рассказу.

Лицом Жан-Жорж вышел весь в отца: впалые щеки и похожие на стальную мочалку волосы, темно-карие глаза, прямой, но великодушный взгляд. Сутулясь, он наклоняется вперед и, то держа жилистые руки на коленях, то жестикулируя ими, продолжает свой неторопливый рассказ на эльзасском. На нем почти всегда надет синий холщовый комбинезон, весь в машинном масле и опилках. Сейчас ему за семьдесят – он родился в последний год войны, – но он по-прежнему почти каждый день обходит деревню: где-то поменяет окно, где-то дверь, кому-то починит шкаф или покроет лаком деревянную лепнину. Кажется, что весь городок стоит благодаря его ремеслу, словно на тысяче крошечных костылей. Он знает всех жителей Бартенхайма, а их дома – даже ближе, чем самих их обитателей. Однако настоящим связующим звеном с прошлым оказалась его жена.

Моника выросла в Ранцвиллере – в восьми километрах к западу отсюда, но историю Бартенхайма знает лучше большинства местных. Она воспринимает ее как запутанную сеть родственных связей и предательств, любовных приключений и сорванных сделок, и вся эта вереница тащится из прошлого в будущее, громыхая, как жестяные банки, привязанные к кошке. «Если о чем-то в городе нужно было знать, она об этом узнавала быстрее нас в мэрии, – сказал