Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Мы идем, мы идем, мы идем,

В Англию мы идем.

Если придет весть, что я погиб,

Уснул в пучине моря,

Не плачь обо мне, но знай:

Я пролил свою кровь за Отчизну[223].

Через десять лет, когда война уже кончилась, но память о ней оставалась тяжелой и яркой, французское правительство разослало анкету в десятки больших и малых городов по всей стране. Анкета носила название «Исследование истории оккупации и освобождения Франции в департаменте Верхний Рейн» и охватывала всё – от детских садов и деревенских праздников до лагерей смерти и принудительных абортов. Ответы, напечатанные на машинке и по-французски педантично оформленные, занимали до ста страниц, с приложениями для сосланных, мобилизованных, отданных под трибунал и осужденных. Когда я наткнулся на них, открыв коробку без маркировки в Архиве департамента Верхний Рейн[224], мне показалось, что я распахнул дверь в переполненный зрительный зал: тысячи голосов говорили одновременно, и у каждого была своя история.

В Пфаштате[225] – пригороде Мюлуза – в восемь утра перед зданием мэрии начали выстраиваться грузовики. «К четырем часам операция была завершена», – вспоминал позже местный резервист Эжен Дессу[226]. «Вооруженные полицейские по заранее составленным спискам провели обыски дома у неблагонадежных, после чего доставили их в мэрию, где собрали в коридоре. Квартиры, мебель и все имущество у них конфисковали. Несколько коллаборантов воспользовались ситуацией и вселились в жилища выселенных соседей. (После Освобождения они съезжали оттуда с большой неохотой.) Всего арестовали двадцать семь семей – около семидесяти человек. Шестидесяти процентам из них предложили остаться в Эльзасе, но при условии, что они подпишут декларацию о лояльности, а женщины подадут на развод. Все отказались. Это был один из самых ярких примеров сопротивления во время войны».

В городке Люттербах[227], расположенном в полутора километрах к западу, жители выстроились вдоль дороги, чтобы раздать французским пленным хлеб, воду и консервы, когда их уводили: «Почти все плакали, глядя на состояние пленников. Конвоировали их эсэсовцы, которые вели себя как настоящие изверги. Выбивали у пленных ведра с водой, когда те пытались попить, били плетьми. Местные стояли рядом в беспомощной ярости, не в силах что-то сделать. Среди узников часто оказывались родственники, но мы не имели права с ними разговаривать. С солдатами из французских колоний – Алжира, Марокко, Туниса – обращались еще более жестоко. Немцы вообще не давали им ни есть, ни пить»[228]. В Розенау – в пяти километрах к востоку от Бартенхайма – французские войска, отступая, оставили горы оружия и боеприпасов. Трое французских солдат скрывались от немцев до 19 июня в Гальфенге – это пятьдесят километров к западу от Бартенхайма. Потом они переоделись в гражданское и бежали к швейцарской границе.

В Пфаштате кто-то слышал, как один немецкий пехотинец обронил такую фразу: «Мы не плохие люди, мы просто солдаты. Но берегитесь тех, кто придет вслед за нами»[229]. Он и его товарищи собирались вернуться домой к Рождеству, когда Лондон уже будет в надежных немецких руках. Утром того дня, когда немцы оккупировали Мюлуз, мимо здания отделения Банка Франции маршировала пехота. На фасаде кто-то из солдат уже успел вывесить транспарант на немецком: «Вы так и не научились нас любить, теперь придется научиться нас бояться»[230].

В сентябре того года, когда Бауманы наконец вернулись домой в Эльзас, встреча их ждала сюрреалистическая. На вокзале в Мюлузе играл духовой оркестр, пел детский хор, на улицах ликовали толпы народа, а нацистские сановники произносили речи. Площади украшали черно-красные гирлянды, возвращавшихся из эвакуации торжественно сопровождали домой. «Всем молодым людям выдали по флагу со свастикой и велели ими размахивать, – рассказывал мне Жорж Бауман. – Делать было нечего: отказаться от такого предложения было сложно».

Гауляйтер Роберт Вагнер – губернатор Эльзаса во время войны – слыл одним из самых фанатичных сторонников Гитлера[231]. Его называли der Schlächter vom Elsaß – эльзасский мясник. Невысокий, гладко выбритый, с резкими чертами лица и охотничьим чутьем, Вагнер был мастером пропаганды, орденоносцем-ветераном, прошедшим Верден и Сомму. (Его первоначальная фамилия Бакфиш была созвучна жаргонному обозначению девочки-подростка, поэтому в армии он взял себе девичью фамилию матери.) «Если ко мне придет эльзасец и скажет: „Я не немец, я француз“, я отвечу ему только так: „Ты не француз, ты предатель Германии“, – провозглашал Вагнер[232]. – Ты предатель своего имени, своего языка, своей национальности, своей крови, одним словом – ты предатель самой своей природы и судьбы. Поэтому ты должен понимать, что мы быстро избавимся от тебя, как в наши дни избавляются от предателей во всем мире».

Франция подписала соглашение о перемирии 22 июня 1940 года. Территории на севере и на западе страны оказались под немецкой оккупацией, марионеточный режим Виши взял под контроль «Свободную зону» на юго-востоке. В Эльзасе все было иначе: де-факто регион вошел в состав Великогерманского Рейха[233] и был объединен с землей Баден, лежавшей по ту сторону Рейна. За месяц, прошедший после объявления перемирия, Вагнер уволил всех французских государственных служащих и заменил их немцами. Французским солдатам – выходцам из Эльзаса разрешили вернуться домой при условии, что они подпишут свидетельство, подтверждающее немецко-эльзасское происхождение[234]. Эльзасцев, лояльных Франции или имевших почетные звания – в общей сложности примерно пятьдесят тысяч человек, – попросту депортировали. Остальных, в том числе семью Жоржа Баумана, заставили вернуться к местам проживания.

Для Бауманов Бартенхайм стал оккупированной территорией. Для нацистов он всегда был немецким. Вырванный Версальским договором из лона Рейха, Эльзас наконец-то вернулся к своим законным владельцам. И все же по ощущениям здесь была другая страна. Когда Бауманы возвращались поездом из Сиеста, сначала за окном просто сменяли друг друга вокзалы и станции, но, въехав в Эльзас, они сразу заметили, что поменялся язык вывесок и что объявления теперь звучали не по-французски, а по-немецки. Однако это был не тот бытовой эльзасский диалект немецкого, на котором они общались за обеденным столом, а строгий хохдойч политиков и начальников, то есть язык власти. В Бартенхайме их ждала еще более тяжелая картина. После эвакуации гражданских французы укрепили городок и сделали из него опорный пункт обороны, но теперь пулеметные гнезда и противотанковые орудия оказались в руках немцев. Окружающие поля, не паханные почти год, заросли крапивой и сорняками; урожай давно пропал. Динамит, заложенный под главной площадью, местные успели подорвать. Едва ли взрыв задержал немцев, зато оставил зияющую воронку, окруженную разрушенными домами. Жителям ничего не оставалось, кроме как переселиться в бараки, сколоченные прямо среди руин. В городке Ранспак-лё-Ба – в шести с половиной километрах к югу – дома были разграблены, шкафы выпотрошены, мебель