Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

переставлена, украдена или разобрана на дрова[235]. В Мюлузе первые объявления на немецком уже красовались на окнах, зазывая новую клиентуру: WOHNUNG ZU VERMIETEN – «Сдается квартира». «C'était le commencement d'une misère», – позже напишет житель соседней деревни Магстат-лё-Ба. «Так начались наши несчастья»[236].

Когда я был ребенком, мы с семьей прожили год в Карлсруэ, на противоположном от Эльзаса берегу Рейна. Иногда по вечерам мама стояла у открытого окна нашей квартиры на втором этаже и слушала звон колоколов Страсбургского собора, который находился от нас в восьмидесяти километрах. Она рассказывала мне, что это великолепное здание со стенами из песчаника и островерхим шпилем филигранной работы когда-то считалось самым высоким строением в мире. Сам Страсбург, испещренный каналами с перекинутыми через них пешеходными мостами, был почти так же прекрасен, как и его главный собор. Раз в день, в полпервого, когда солнце было в зените, в соборе со скрипом приходили в движение большие астрономические часы. Механический петух кукарекал, после чего процессия из деревянных апостолов проходила перед благословляющим их Христом. Ярусом ниже перед фигурой смерти, непрерывно звонящей в колокол, «проезжали» фигуры ребенка, подростка, воина и старика с клюкой – аллегория, изображавшая неумолимый ход жизни и политической истории города.

Мама говорила, что Страсбург похож на дитя разведенных родителей. Столетиями французы и немцы поочередно одаривали город, когда он находился под их властью, – музеями, храмами, библиотеками, величественными площадями – и старались сохранить его памятники от страшных бомбардировок, когда воевали друг с другом. Каждая страна хотела показать, что именно она больше любит и балует ребенка. С каждой новой оккупацией вожди обеих стран все тверже верили, что Страсбург должен принадлежать только им и что для эльзасцев вполне естественно менять имена, учить новый язык и отдавать честь новому флагу, ибо они всегда будут считать себя жителями только одной страны – той, которой сегодня здесь принадлежит власть.

«Война поставила нас в странное положение, – писал в 1914 году в своем дневнике Филипп Юссер, школьный учитель из Кольмара[237]. – Она вызывает у эльзасца моральные и физические страдания. Он любит Германию и не может ненавидеть Францию. Он чувствует себя ребенком, который обожает обоих родителей и страдает, видя, что они не ладят друг с другом; мало того, они друг с другом дерутся и в итоге решают разойтись. Отец – суровый, властный, авторитарный человек – получает опекунство. Сын воспринимает его как образец для подражания и очень хорошо входит в роль. Он любит и уважает отца, но не может забыть свою красавицу-мать. Отец знает, что она делает все возможное, чтобы вернуть сына. Поэтому он с подозрением и ревностью следит за каждым ее движением и за каждым жестом сына. Когда же ей удается договориться о приезде к сыну и тот встречает ее с нескрываемой радостью, отец жестоко наказывает его».

После Первой мировой войны, когда французы вернули себе Эльзас, их встречали как освободителей. Прусская армия обращалась с эльзасцами как с вражескими агентами, а не как с немцами, казнила подозреваемых в коллаборационизме и сожгла одну деревню целиком после того, как там убили нескольких немецких солдат. (Потом в убийстве обвинили немецких же пьяных военных.) Эльзасцам надоела война, надоели пруссаки, и они с большим облегчением приветствовали тех, кто их прогнал. Французами, правда, они от этого автоматически не стали. Больше сорока лет жители Эльзаса были гражданами Германии, и даже местные франкофилы дома говорили по-немецки. С годами здесь набрало силу движение за независимость, и некоторые эльзасцы надеялись, что новый режим поставит точку в этом вопросе – проведет референдум, и Эльзас станет отдельным государством. Но французы, как и немцы до них, с порога отвергли эту идею. Они настаивали, что Эльзас принадлежит им по праву истории. Они только что вернули регион его жителям.

Правда, не всем. Меньше чем через месяц после освобождения около двух тысяч эльзасцев[238] выслали на противоположный берег Рейна за недостаточную лояльность; среди них были полицейские, чиновники и vieux allemands[239]. Остальным выдали удостоверения личности разного типа, в зависимости от происхождения: «A» для эльзасцев, оба родителя которых родились в Эльзасе; «B» для тех, у кого один из родителей родился в Германии; «C» для тех, у кого родители были из союзных или нейтральных стран, и «D» для тех, у кого оба родителя были немцами[240]. Эльзасцы снова стали гражданами второго сорта, и французы относились к ним с таким же недоверием, как и немцы. Как писал Юссер, «французское иго теперь давит сильнее прусского сапога»[241].

Через двадцать лет все повторится. «И вот я снова немец, – написал он в первый день 1941 года. – Француз с 1862‐го по 1870-й, немец с 1870‐го по 1918-й, француз с 1918‐го по 1940‐й, и вот снова немец. Уверен, я меняю гражданство в последний раз» [242].

Он, конечно, ошибался.

Смена гражданства подразумевала не только замену уличных указателей. Она дотягивалась до самых мелких шестеренок общественного устройства. Нужно было переписать проповеди, перепечатать этикетки, разучить новый гимн. Фермерам пришлось переходить на другие культуры (хмель вместо винограда), ресторанам – перерабатывать меню (сардельки вместо фуа-гра). Свое становилось чужим, то, чему доверяли, – угрозой, эффект возникал жутковатый. Флаги развевались новые, памятники снесли, портреты и бюсты поменяли: Наполеона на Гитлера, Вольтера на Гёте. Даже надгробия новые власти велели выбросить или заново высечь на них надписи на немецком, носить береты запретили. Нацисты называли их Gehirnverdunkelungskappe – «мозгопомрачительными шапками», – тем, кто их носил, выписывали штрафы и тюремные сроки. «У многих эльзасцев нацисты не просто срывали с головы береты: их потом еще и тащили к партийному начальству объясняться», – писал житель городка Люттербах[243]. Некоторые родители в ответ на это надевали на детей головные уборы один другого нелепее: ковбойские шляпы, рогатые шлемы викингов и так далее.

«Для меня кто такие были немцы?» – писал позже в своих воспоминаниях под названием «Томи» автор и иллюстратор детских книг Томи Унгерер[244]. Ему было восемь лет, когда немцы вошли маршем в его родной город. Унгереры жили на территории текстильной фабрики в Логельбахе – промышленном пригороде Кольмара. Как и большинство эльзасцев знатного происхождения, они были франкофилами, но после смерти отца Томи их ждали тяжелые времена, особенно учитывая воспитание мальчика. «Мне полностью промыли мозги в школе и дома, – писал Унгерер. – Меня ослепили патриотизмом, буквально нашпиговали великими подвигами французских героев. И, конечно же, французы все были хорошие, а немцы плохие. Помню, как я боялся за свои руки: слышал в школе, что придут немцы и отрубят руки всем детям. Эти россказни уходили корнями во времена Первой мировой войны, когда в Бельгии