Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

был против нацистов, не меньше самих нацистов пропускал слухи мимо ушей, если не отвергая, то уж точно не принимая информацию, – писал он[207]. – Либо это была вражеская пропаганда, либо она так звучала, а в условиях, когда страна борется за выживание, а братья и сыновья гибнут на войне, кто захочет слушать, а тем более повторять то, что даже звучит как вражеская пропаганда? Кто захочет расследовать сообщения? Кто захочет «неприятностей на свою голову»?.. Nichts dagegen zu machen». Ничего с этим сделать было нельзя.

Майер сравнил такое отношение с поведением американцев, закрывавших глаза на линчевания темнокожих в южных штатах в ту же эпоху[208] или наблюдавших за тем, как во время Второй мировой войны[209] более ста тысяч американцев японского происхождения интернировали и заключили в лагеря – в Калифорнии и других местах. Однако мне лично не нужно было заглядывать так далеко в прошлое в поисках тревожных параллелей. В Оклахоме, где я вырос, местная политика бывала такой же реакционной, как в Германии. Штат этот всегда был настроен консервативно, но консерватизм здесь имел более сдержанный и прямолинейный вид – как Техас, только без бахвальства. Теперь Оклахому раздирают теории заговоров, религиозный фундаментализм, махинации на выборах[210] и антииммигрантские законы.

«Здесь люди постепенно привыкли к тому, что ими управляют с помощью тактики удивления, – сказал Милтону Майеру в Марбурге один немецкий филолог[211]. – Каждый новый закон, каждое новое событие оказывается хуже предыдущего, но только немного хуже. Вы ждете одной большой беды и думаете, что другие, когда она придет, присоединятся к вам, чтобы как-то сопротивляться. Но беда настолько большая, чтобы объединить десятки или сотни тысяч людей, так и не приходит».

11

Захватчик

Самые ранние воспоминания моей матери о войне – да и вообще о чем бы то ни было – это воспоминания о потерянном рае. Весной 1938‐го, когда ее родители переехали из Аульфингена в Вайль-ам-Райн, ей вот-вот должно было исполниться три года, и она только входила в сознательный возраст. Она различала липы, но не видела темный лес вокруг них. В Вайле, городке на берегу Рейна, тогда жили девять тысяч человек. Бывший римский форпост, он находился на крайней юго-западной оконечности Германии, зажатый между швейцарской и французской границами и предгорьями Шварцвальда. Карл и Эмма пока не могли позволить себе купить дом – мало кто из учителей вообще мог себе это позволить, – но они нашли почти такое же добротное жилье, как в Аульфингене: несколько комнат в старом доме. Он был построен в четырнадцатом веке, а в 1571 году его переделали под свои нужды монахи-бенедиктинцы из аббатства Святого Власия. При доме был фруктовый сад с вишневыми, сливовыми, яблоневыми и грушевыми деревьями и залитый солнцем двор, окруженный высокой каменной стеной, – одним словом, отдельный мир, спрятанный от чужих глаз. Дом назывался Блезерхоф[212].

«По-моему, это самое красивое место на земле», – сказала мне мама, когда мы как-то июльским днем входили в его ворота. Я попросил ее поехать со мной в Германию тем летом и показать места, где они с дедом жили во время войны. То, что начиналось как небольшое погружение в историю нашей семьи, превратилось для нее в нечто более серьезное: она очень хотела освежить, восстановить воспоминания о прошлом – удержать их в том виде, в котором знала. Ее очень тянуло в Германию, но у нее едва хватило сил на поездку. Мне пришлось катать ее в инвалидном кресле по аэропортам Чикаго и Цюриха, и пересадки с поезда на поезд в Германии давались нелегко. Я брал в охапку весь наш багаж, вешал через плечо переноску для собаки (мой ши-тцу Альфонсо был, к счастью, «портативным») и ковылял вниз по лестнице на платформу. Потом, оставив там багаж и собаку, бегом поднимался обратно, брал маму под руку, и мы медленно спускались по лестнице; тут уже к платформе подъезжал поезд, и к нему, толкаясь, устремлялись пассажиры. Потом я задумался, почему так спешил. Мы же просто могли сесть на следующий поезд. Но тогда все казалось очень срочным.

После этой суеты Блезерхоф выглядел оазисом тишины. Мама не была там больше двадцати лет, но ей показалось, что за это время там ничего не изменилось. Над серединой двора нависал каштан. С одной стороны стоял покосившийся каретный сарай, с другой – ветхий трехэтажный дом. Кто-то выставил вазу с лимонами в открытое окно, над цветочным ящиком с цветами лаванды и шафрана, аромат которых разносился по всему двору. Через некоторое время из дома вышел пожилой мужчина. Высокий и сутулый, с копной седых волос и в очках с черной оправой и толстыми стеклами, он двигался медленно, неуверенно переваливаясь с ноги на ногу. Мама направила на него свои ходунки, как моряк, взявший курс на далекий атолл, и зашагала вперед, глядя под ноги, ступающие по булыжникам. Когда они, наконец, дошли друг до друга – спустя, казалось, целый час, – она отпустила ходунки и крепко сжала его предплечья. «Grüss Gott[213], Карл-Фридер!» – сказала она, подняв на него улыбающийся взгляд. Он опустил глаза и покачал головой с робкой, растерянной улыбкой. «Jesses Gott! – вымолвил он. – Die Edeltraut gibts auch noch» («Господи ты боже мой! Эдельтраут тоже еще жива»).

Карл-Фридер прожил в Блезерхофе всю жизнь. Его семья получила недвижимость в наследство и жила над Гённерами – этажом выше. Они с мамой были неразлучны, когда им было четыре и пять лет; теперь обоим было за восемьдесят, и жили они на разных континентах. Она ослепла на один глаз и страдала головокружениями; его щеки испещрили лопнувшие капилляры, а глаза за толстыми линзами казались выпученными. По словам Карла-Фридера, они с женой вместе выступали на городских праздниках – она пела, а он играл на аккордеоне. Но в последнее время у него побаливает спина, поэтому он редко выходит из Блезерхофа. Мама кивнула: «А я больше не могу водить машину – уже очень давно». Она огляделась по сторонам, словно пытаясь в последний раз зафиксировать в памяти двор. «Через четыре дня буду уже в Америке».

«Но там же теперь твой дом».

«Ja, scho, aber vergesse tut ma nit»: «Да, конечно, но выросла-то я здесь»[214].

Когда монахи из монастыря Святого Власия построили Блезерхоф, они получили право давать приют тем, кто в нем нуждался: беглые преступники, например, могли укрываться у них полтора месяца и три дня. Семь веков спустя Блезерхоф по-прежнему выглядел потаенным убежищем. В первые месяцы войны, когда вдоль Рейна возводили бетонные бункеры, мама и Карл-Фридер учились кататься на роликах во дворе.