Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

этого пошли воевать во французское Сопротивление, но большинство через некоторое время снова оказались арестованы – на этот раз режимом Виши. В Холокосте погибли около двух тысяч евреев из Эльзаса и Лотарингии.

Утром 17 июля 1940 года в еврейскую богадельню Пфаштата явились двадцать полицейских. В своих воспоминаниях об оккупации Эжен Дессу писал, что они приказали обитателям учреждения готовиться к эвакуации, которая должна была произойти на следующий день. Куда их эвакуируют, никто не сказал. Полицейские изъяли личные дела пациентов и все деньги из сейфа, оставив десять человек охраны. За несколько мучительных часов ожидания один пенсионер выбросился из окна, другой утопился в ванной. Спустя два дня, в семь утра, к зданию подъехала колонна зеленых грузовиков с нарощенными бортами из досок – скоро они станут печально известны в этом районе. В них погрузили тридцать пять пациентов богадельни. Остальных – тех, кто был слишком слаб или не мог ходить, в том числе человека, выбросившегося из окна, – перевели в городскую больницу, где трое из них умерли. Тридцать пять человек отвезли на грузовиках куда-то во французскую глушь примерно в ста шестидесяти километрах к западу и выкинули на мосту Парси, который немцы называли Еврейским мостом. «So, jetzt seid Ihr in Frankreich und könnte verrecken wenn Ihr wollt!», – сказал им начальник конвоя[258]. «Теперь вы во Франции: можете гнить дальше, если хотите!»[259] По дороге одиннадцать человек умерли. Месяц не успел закончиться, как Эльзас был объявлен «свободным от евреев»[260].

12

Оккупант

Карл нашел однокомнатную квартиру на Гартенштрассе, в восьми минутах ходьбы от школы. Он хотел переехать в Бартенхайм с семьей, чтобы взять мою маму в свою начальную школу, а сыновей отправить в Oberschule[261] в Мюлуз. Но Эмма переезжать в Эльзас не захотела. Она говорила, что люди там больше французы, чем немцы, что бы там ни утверждали Гитлер и гауляйтер Вагнер. Зачем жить среди людей, которые тебя не звали?[262] Поэтому Карл перебрался в Бартенхайм один. До конца войны он будет приезжать домой только на выходные.

Как и почти всё, что теперь было связано с его жизнью во Франции, это решение несло множество рисков для окружавших его людей. Хозяйка пансиона Жозефин Шёпфер[263] – молодая мать, которая недавно развелась с мужем, – нуждалась в деньгах и хотела, чтобы ее дети учили немецкий, поэтому Карл получил от нее квартиру и стол, а взамен платил аренду и раз в неделю занимался с детьми. Карл был щепетилен в отношениях с ней, даже когда она готовила ему по-военному скудно: «Мне можно одно яйцо, два не надо», – говорил он. Но одинокая женщина, пригласившая в свой дом немца, неизбежно давала повод для слухов, которые потом ей еще аукнутся.

Карл потом скажет французским следователям, что его отправили в Бартенхайм принудительно[264] и что никакой политической работы он в Эльзасе не вел[265], а был лишь школьным администратором. Но хотя директор его школы в Вайле подтвердил, что в Эльзас Карл действительно сам не стремился, он не мог не знать, что такая работа сопряжена не только с учительством[266]. Школы играли принципиальную роль для пропагандистской машины нацистов. В отличие от учителей средней школы, преподававших только четверти населения, учителя начальных классов учили всех и в самом восприимчивом возрасте. Карл свободно говорил по-французски, а значит, прекрасно подходил для того, чтобы переучить «этих эльзасцев».

В Бартенхайме власти закрыли католическую школу для девочек, монахинь отправили обратно в монастырь или заняли их канцелярской работой и подработками в приходе. Французскую систему дошкольного образования – école maternelle – заменили немецкими детскими садами под эгидой Национал-социалистической женской организации[267]. В начальные школы набрали новых сотрудников. Директором школы с 1937 года и до прихода Карла был эльзасец Луи Обрехт. Когда началась война, Обрехт ушел во французскую армию, но почти сразу попал в плен. Когда в 1940‐м он вернулся в Бартенхайм, ему пришлось подписать клятву верности Гитлеру, и только после этого ему разрешили вернуться к учительству. И все равно ему на замену прислали Карла. Обрехт, кажется, так ему этого и не простил.

Школа в Бартенхайме выглядела в чем-то довольно солидно – со ступенчатым фронтоном и арочными окнами на главном фасаде, – а в чем-то была совершенно первобытной. «Все классы в хорошем, добротном состоянии», – пришел к выводу Карл в двадцатидвухстраничном отчете, который написал для немецкого начальства в 1943 году[268]. «Мальчиков: 91, девочек: 92; классов: 4, спортивный зал: отсутствует, лаборатория: отсутствует, кабинет искусств: отсутствует, мастерские: отсутствуют, туалеты: отсутствуют. Удобства находятся на дворе за игровой площадкой: имеется пять мест для девочек и два для мальчиков, а также писсуар».

На единственной сохранившейся фотографии его классной комнаты свет проникает в помещение из высоких окон в одной из стен, освещая ряды дубовых парт и скамеек, гладко натертых непоседливыми учениками. Перед ними в центре возвышается учительская трибуна, справа от нее стоят большие счеты и висят на стене плакаты с прописями Deutsche Normalschrift[269]. Гитлер, чей портрет висит над трибуной рядом с крестом, шрифт Зюттерлина к тому времени уже упразднил. На доске, стоящей в углу на подставке, Карл написал «Bartenheim», а выше – Die Vögelein singen im Wald: «Птички поют в лесу».

«Do isch mi Vater gsi»[270], – сказала мама: «Здесь был мой отец». Мы сидели с ней в кафе Le Gaulois в Бартенхайме – впервые приехали сюда вместе. За окном через улицу стояло старое здание школы – выглядело оно так же, как и в 1943 году, когда мама впервые побывала здесь вместе со своим отцом. На глазах у нее выступили слезы – от этой мысли и от хлынувших вслед за ней воспоминаний: как она через сорок лет встретила на тротуаре за школой Жоржа Чилля и как он рассказал ей, что спас ее отцу жизнь. «Это был один из немногих по-настоящему потрясающих моментов в моей жизни, – сказала она. – Если бы я оказалась там на мгновение позже или если бы твой папа попросил вернуться через три минуты, я бы никогда не узнала про ту историю. Как будто кто-то на небесах рассчитал и организовал всю ситуацию с точностью до секунды».

Она уже почти перестала верить в подобные вещи. Мистические настроения, которыми жила ее семья, – от видений мертвых у бабушки до мрачных предчувствий у отца – после переезда в Америку постепенно сошли на нет. Поначалу она почти не пропускала воскресные службы: вид ссутулившихся фигур семерых членов семьи Бильгер стал со временем неотъемлемой частью интерьера нашей церкви в Оклахоме. Но череда