Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

один штутгартский врач выдал Карлу «чистую» справку о состоянии здоровья, после чего тот снова подал документы в педагогическое училище – на этот раз в Эттлингене, к югу от Карлсруэ. Через три года после первого отказа – 23 ноября 1922 года – Карл получил, наконец, сертификат учителя.

Не было в современной истории Германии хуже времени для учительства. Экономика летела в пропасть, валюту засасывала воронка гиперинфляции. В год, когда Карл окончил училище, за доллар давали 320 бумажных марок, по-немецки Papiermarks – так называли валюту Веймарской республики; на следующий год курс уже был четыре миллиона марок за доллар[135]. Купюры стоили не дороже оберточной бумаги. Хозяйки разводили ими огонь на кухне, дети делали воздушных змеев и бумажных кукол. К концу 1923‐го буханка хлеба стоила двести миллиардов марок. Булочник всегда мог поднять цены, официант мог встать на стол и объявить, что рулька с квашеной капустой стоит теперь в два раза дороже, но учителя получали фиксированную зарплату. Единственное, на что они могли рассчитывать, – бартер или прибавка к жалованью, но и то при условии, что работа вообще была.

Меньше чем через две недели после того, как он получил диплом, Карл устроился помощником учителя в родной деревне. Возможно, это было единственное место, куда его вообще бы взяли. Школа в Херцогенвайлере, построенная в 1874‐м, состояла из одного помещения. На стенах висели два девиза: Der Geist ist es der lebendig macht («Дух животворит»)[136] и Gerechtigkeit erhöht ein Volk («Праведность возвышает народ»)[137]. Карл надеялся жить в соответствии со второй заповедью, как потом мне рассказывал его племянник Герхард. Школа давала квартиру, огород и свиней, но только директору, он же и старший учитель. Жалованья помощника Карлу хватало как раз, чтобы снять комнату и столоваться в соседском доме.

Через четыре месяца он уволился и устроился на другую ассистентскую должность в Шёнвальде – в получасе езды в западном направлении, – затем работал в школах в Линахе, Фолькертсхаузене, Эммингене, Ансельфингене, Вайтердингене и Обершвандорфе – восемь мест сменил за четыре года, накручивая изнурительные круги по Шварцвальду. Хождение по кругу ни к чему не приводило.

Раны Карла, полученные на войне, давно зажили, по крайней мере физические. Теперь он держался с мрачной уверенностью в себе, почти с развязностью. Он был аккуратно одет, всегда корректно себя подавал: плечи расправлены, салфетка на колене за столом. Он с удовольствием курил – считал курение элегантным занятием, и ему нравился никотин, но других пороков или физических потребностей у него почти не было. Каждый понедельник вечером в своей холостяцкой квартире он делал себе Rinderbraten – жаркое из говядины – и ел потом его до конца недели с яичной лапшой, горошком и морковкой из банки. Он считал себя интеллектуалом – обходительным, умудренным жизнью, в круглых очках, а годы, отработанные в школе, усилили в нем природный дидактизм – стремление объяснять, определять и решать. Он всегда был умнее всех, кого знал, – в деревне, в училище или в пехотном подразделении. Но скоро все изменилось.

В 1923‐м он познакомился с Эммой Эгле. Она работала помощницей учителя в начальной школе в Фолькертсхаузене, к западу от Боденского озера. Его только что взяли туда на должность администратора. Она была его противоположностью почти во всем: мечтательная, воспитанная, не испорченная войной. Она – невысокого роста, с мягкими чертами лица, он – высокий и весь в каких-то шишках, она склонна к задумчивости, он быстро вспыхивал; она будто наводила глубокую тень на его полыхающее солнце. Оба любили музыку и играли на скрипке, но инструмент Карла был дешевым и фабричным. У Эммы была красивая старая цыганская скрипка с гладкой тонкой талией, обечайкой с узором в елочку и завитком в виде львиной головы. Когда они играли вместе, звук выходил в равной степени грубым и приятным.

Казалось, они происходили из разных миров. Дочь таможенника из Констанца, Эмма принадлежала к среднему классу. Пока Карл проводил летние дни за дойкой коров и заготовкой сена, она росла в городе искусства и музыки, где туристы прогуливались по набережной в белых нарядах, а иностранные сановники принимали водные процедуры. Изысканность давалась ей легко. В его случае такая черта могла показаться притворством, как будто он переигрывал. Он был резок, когда раздражался, и склонен к грубым, категоричным выводам – крестьянский тип. «Если бы ты была моей женой, – написал он однажды сестре своего брата, – я бы тебе преподал урок, и проблема была бы решена»[138].

С Эммой такие вещи не проходили. Она смотрела на Карла спокойно, оценивающе – ждала, пока он успокоится и нрав его придет в норму. Ей нравились его пылкий ум и горячая отзывчивость, смесь высоких побуждений и приземленного юмора – нравилась его «шварцвальдскость». Но даже тогда она с опаской относилась к его перехлестам. Ему не давали покоя вопрос о перспективах и неудовлетворенные амбиции. «Я такой человек, что, к сожалению, не могу разорваться, – скажет он позже[139]. – От всей души я могу делать только что-то одно в один отдельно взятый момент времени». Страна была разорена, говорил он. Нищета и голод были, возможно, в новинку для Эммы или людей, сдававших меха в городской ломбард, чтобы купить хлеба, но только не для него. Он хотел разрушить и выстроить заново мир, который она считала таким уютным. Впрочем, никаких возможностей для этого у него не было.

Через два с половиной года после знакомства с Эммой Карл сдал вторую серию экзаменов. Это давало ему право стать директором школы, но он все никак не решался. Он снова устроился на административную работу, потом еще в двух местах проработал учителем на младших должностях, снова вернулся к административной работе. Наконец, 1 декабря 1926 года его повысили, и он получил должность школьного директора в деревне Обершвандорф. К тому моменту, впрочем, у него возникла другая проблема. Они с Эммой любили друг друга, но чем ближе они становились, тем дальше их друг от друга отдаляла работа. Обершвандорф располагался у северных предгорий Шварцвальда – добираться до него от Эмминой школы в Людвигсхафене на Боденском озере нужно было целый день. Карл решился на этот отважный шаг, но шаг этот оторвал его от Эммы.

От тех лет у моей мамы осталось одно-единственное письмо, датированное 25 января 1926 года. Когда однажды летом я обнаружил его в сумке на молнии, заполненной документами и запрятанной в глубине ее шкафа, понять, о чем оно, я с ходу не смог. Конверта при нем не было, никакого указания на место отправки тоже. Текст написан элегантно, но второпях, да еще и шрифтом Зюттерлина, недоступным моему пониманию. Разобрать у меня получилось только приветствие: Liebster! (Любимый) и подпись: