Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

мужчин рассказывал историю своей семьи. Как и Баринг, он был психотерапевтом и «ветераном» таких собраний, известных как Familienaufstellungen, или «системно-семейные расстановки». Ульф, назовем его так, выглядел щеголевато в своем мешковатом бордовом свитере и замшевых сандалиях с темными носками. Глаза его были по-детски светлыми и доверчивыми – такие вроде бы не созданы для грусти, но сейчас выражали именно ее. В последние годы Ульф дважды лежал в больнице с депрессией и паническими атаками. «Я вот думаю, не связано ли это с тем, что мои родители были беженцами во время войны», – сказал он.

Дед Ульфа по отцовской линии умер в русском лагере для военнопленных в годы Первой мировой войны. Его отца призвали в армию в семнадцать лет, в 1939‐м, отправили в элитарную нацистскую офицерскую школу-интернат, и он тоже оказался в русском лагере для военнопленных. К моменту, когда он оттуда вышел в 1946‐м, его семью выселили из Восточной Германии. Мать Ульфа тоже была беженкой из Киля – портового города на Балтике. До войны это был чудесный город мостов и каналов, сказал Ульф. Но в нем находились военно-морская база и судоверфь, где строили подводные лодки, поэтому бомбардировщики союзников стерли Киль с лица земли. Его матери было девять лет, когда ее семья оттуда бежала.

Габриэла черкнула несколько строк в черном молескине, подняла голову и на мгновение задержала взгляд на Ульфе. В свои шестьдесят два Баринг сохраняла цветущий и жизнерадостный облик розовощеких и белокурых немецких девушек с плакатов тридцатых годов. Ее прокуренный голос звучал как-то по-заговорщицки тепло. Отец Габриэлы потерял ногу на Восточном фронте Второй мировой войны, а родной Ганновер был почти так же разорен, как Киль. «В этой стране четырнадцать миллионов человек стали беженцами в 1945 году, – сказала она. – Тот факт, что нам удалось их абсорбировать, называли одним из важнейших достижений послевоенной Германии. Люди сталкивались с проблемами самого разного свойства – и с предрассудками, и с остракизмом, – но гражданской войны мы избежали».

Присутствующие заерзали на своих местах. Большинство из них – немцы среднего возраста, как и она, не умеющие жалеть себя и страдающие аллергией на национальную гордость. Их страна несла ответственность за самую кровопролитную войну и самые «эффективные» массовые убийства в истории. Они собрались здесь, чтобы справиться с чувством вины, а не бежать от него. Габриэла же считала, что страданий и так было более чем достаточно, не хватает как раз сострадания. Из четырнадцати миллионов немецких беженцев некоторые были колонистами на оккупированных нацистами территориях. Но подавляющее большинство составляли просто гражданские, бежавшие из разрушенных бомбардировками городов, или этнические немцы, обосновавшиеся за границей задолго до войны. И они, и их дети страдали от тех же психологических проблем, что и беженцы, хлынувшие в Германию в наши дни из Сирии и других разоренных войной стран: депрессия, отчуждение, оторванность от корней. «Я проводила целые сессии, на которых присутствовали только такие люди, как вы», – сказала Габриэла.

Она спросила Ульфа, готов ли он начать; тот кивнул, как бы собираясь с духом. То, что произошло дальше, трудно описать однозначно: отчасти театр, отчасти терапия, отчасти спиритический сеанс, и это показательно с точки зрения того, как далеко готовы немцы зайти, чтобы проработать собственное прошлое. Происходящее напоминало групповую терапию по методике семейной скульптуры, когда пациенты по очереди позируют друг другу в группах, изображая ключевые моменты своей жизни. То, как и где именно стоят люди, например, стоит ли жена лицом к мужу или спиной к нему, олицетворяет их отношения. Иногда это помогает людям впервые ясно увидеть свои отношения.

Техника Familienaufstellung одновременно и более безличная, и странным образом более интимная. Люди в нашей группе по очереди позировали друг перед другом, как на сеансе семейной скульптуры, но никто из нас не был друг с другом знаком до этих выходных. Мы были совершенно чужими друг другу, но интуитивно пытались угадать самые глубокие чувства и личные отношения Ульфа. «У людей есть некое общее семейное сознание, – сказала мне позже Габриэла. – Почему женщина, гуляя по пляжу, вдруг откуда-то узнает, что ее дочь в Канаде или Азии только что попала в аварию? Откуда собака знает, что ее хозяин возвращается домой? У них есть информация, которой нет у нас. Именно это мы и пытаемся раскрыть – семейные секреты, скрытые в наших клетках».

Ульф встал и оглядел комнату. Его взгляд останавливался на каждом из нас по очереди; он как будто постукивал по нам камертоном, чтобы оценить тон. Взглянув на каждого, он пронизывающе уставился на высокого жилистого мужчину. «Будете мной?» – спросил он. Другого мужчину он попросил побыть его дядей, а стоящую рядом женщину с птичьими чертами лица – Страхом. Каждый раз выбирая кандидата, Ульф обходил его или ее сзади и клал руки на плечи. Затем закрывал глаза и медленно подталкивал человека вперед. «Остановитесь, когда почувствуете, что они на нужном месте», – сказала Габриэла. Комната вскоре оказалась «заставлена» людьми, застывшими на месте, как статуи на военном мемориале. Дальше примерно час они пытались передать человека или эмоцию, которую их попросили изобразить, – чтобы дать высказаться призракам.

Ульф собрался было сесть, но взгляд его остановился на мне и изобразил удивление, как будто мы уже где-то встречались. «Будете моим отцом?» – спросил он.

Как и другие присутствовавшие, я пришел на занятие, чтобы распутать узелок в своем сознании. Я приехал в Германию, чтобы изучить жизнь своего деда, но чем больше изучал, тем больше хотелось узнать – и я понимал, что это невозможно. Я журналист и привык к своего рода всезнайству. Если поиск в интернете или в базе данных не давал результата, достаточно было позвонить или написать электронное письмо знающему человеку, и неважно, о ком шла речь в материале – о скотоводах Техаса или добытчиках сапфиров на Мадагаскаре. Сейчас же я взялся писать про собственного деда: среди моих героев не было никого ближе. Как же мне хотелось сесть и поговорить с ним, задать ему вопросы, которые не задал в детстве. Увы, это было уже невозможно.

В Германии много призраков. Вряд ли среди моих знакомых найдется семья, которую бы они не преследовали. Недостатка в информации о поколении Карла не было, но она была разбросана по всему континенту, как шрапнель, засевшая в книжных шкафах и картотеках сотен архивов в одной только Германии. Когда я впервые сюда приехал в 2014 году, огромный объем исторических материалов показался мне неисчерпаемым, непомерным. В берлинском Федеральном архиве насчитывалось более ста десяти километров стеллажей с папками и микрофишами, в архиве Штази на другом конце города – почти сто шестьдесят, в архиве Холокоста в Бад-Арользене хранилось тридцать миллионов документов. Там были письма, дневники,