Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Во всех архивах, куда я приходил, было полно народа. Люди расхаживали по читальным залам, держа в руках тома в кожаных переплетах, или сидели, сгорбившись над рукописными документами, страницы которых пожелтели от кислоты, содержащейся в бумажных волокнах. В Берлине находится не только Федеральный архив, где хранятся кропотливо собранные досье на полубезумное руководство нацистской партии, но и Военный архив, где собраны многочисленные документы германской армии. В этом архиве время ожидания за два года выросло с полугода до пятнадцати месяцев. «Мы просто завалены запросами, – сказал мне один архивариус. – Ветераны войны и их жены в приоритете – они часто на пороге смерти. Но и их дети уже не молоды. А дальше кто должен решать, кто первый в очереди?»

Находки редко людям нравились: один дядя служил в гестапо, другой – в Ваффен-СС; семейное состояние сколочено на чьем-то конфискованном имуществе. Я общался с Маттиасом Нойкирхом – успешным берлинским актером, много лет искавшим сведения про своего деда по материнской линии. Его звали Ханс Шляйф. Известный архитектор и археолог, Шляйф поначалу старался не лезть в политику, но потом попал под покровительство Генриха Гиммлера – верховного мифотворца нацистской партии. Вскоре Шляйф занялся раскопками древнегерманских поселений в Польше, чтобы обосновать вторжение туда Гитлера, и руководил разграблением Государственного археологического музея в Варшаве. Когда Нойкирх запросил документы Шляйфа в Федеральном архиве, ему выкатили тележку со стопкой папок в полметра высотой. Среди документов он обнаружил архитектурные чертежи подземных заводов по производству боеприпасов, которые должны были строить заключенные концлагерей.

«Я прошла через период, когда мне хотелось, чтобы все это исчезло, – рассказала мне моя кузина Карин, когда я гостил у нее в Баварии. – Я ненавидела все это военное поколение». Карин была первенцем дяди Гернота. Она родилась в 1957‐м и росла с поколением шестьдесят восьмого года, бунтовавшим против упрямой амнезии своих родителей в отношении войны. Для Карин бунт подразумевал школьные экскурсии в Верден и Дахау и многочасовые просмотры диафильмов с изображениями горящих городов и братских могил; дети часами смотрели их на клацающих проекторах в школьных классах с задернутыми шторами. «Три раза в неделю мы проходили чувство вины», как выразился немецкий комик Михаэль Миттермайер[125]. «А по пятницам – стыд».

В шестнадцать лет Карин приехала в Дахау, и когда экскурсовод открыл дверцу печи крематория, она упала в обморок. «Мне просто хотелось, чтобы все эти старые вояки побыстрее сдохли, – рассказала она мне. – Когда последний из них умрет, думала я, мне больше не придется испытывать чувство вины». Со временем они, конечно, умерли. Но потом произошло нечто странное. Со сменой поколений, по мере того как война переставала душить нацию, люди начали осознавать, как мало они знают о жизни своих родителей, дедушек и бабушек и как сильно это молчание повлияло на их жизнь. Так или иначе, им хотелось услышать эти страшные истории, а последние очевидцы уже уходили из жизни. Немцев из Tätergeneration – преступного поколения – практически не осталось в живых. Но миллионы их детей были еще живы. Они не воевали и не осознавали войну из-за юного возраста, но по той же причине были сильно ею травмированы: Kriegskinder, как они себя называли, то есть дети войны.

За несколько недель до того группового занятия у психолога я поехал в Кельн на общенациональный съезд детей войны. Он проходил в лютеранской церкви недалеко от главного городского собора – одного из древнейших в Германии паломнических храмов в готическом стиле, где, как говорят, почивают мощи трех волхвов. Билеты запросили в два раза больше людей, чем было мест, и в церковь набилось народу на треть больше ее вместимости. «Нам пришлось отклонить заявки очень многих людей», – сказал в приветственной речи организатор Курт Хондрих. «Но тесные помещения и скудный паек помогут создать настроение, – продолжил он. – Будут напоминать нам о нашей теме». Хондрих – один из основателей движения детей войны.

Краснолицый и полноватый, с лысиной, окаймленной сединой, он выглядел как веселый младший брат Зигмунда Фрейда. До того как заинтересоваться психоанализом, он работал студенческим пастором и журналистом. Хондрих родился в 1939‐м и все детство провел под звуки постоянно звучавшей воздушной тревоги. По нацистским правилам его мать считалась еврейкой (евреем был один из родителей ее родителей). Отец при этом был членом партии. Он занимался изготовлением ящиков для боеприпасов в Кельне и за счет своей работы и политических связей пытался скрыть происхождение жены. Как сказал мне Хондрих, «это было все равно что жить в доме, где заложена бомба с часовым механизмом». «Мама знала, что ее в любой момент могут забрать».

Воспоминания иногда возникали в голове как вспышки: как он сжимался от страха в бетонном бункере вместе с другими соседскими детьми, а родители в истерике даже не обращали на них внимания. Земля под ногами дрожала от фосфорных бомб. После бомбежек небо пылало красным заревом пожарищ, испещренным белыми пятнышками – это сбитые британские летчики-бомбардировщики на парашютах опускались на горящий город. На тротуарах черными куклами лежали обугленные тела. Потом семье Хондриха удалось бежать на север Германии, но однажды летом, когда он купался в реке Везер, над деревьями появились вражеские истребители. Они разворачивались, пикировали и стреляли по нему с бреющего полета, пока он пытался где-нибудь спрятаться, а песок разлетался в разные стороны от пуль. «Этот жуткий страх остался со мной навсегда», – рассказал он мне.

Что делать с такими воспоминаниями? Заглушить, замести, забыть? Хоть учащенным пульсом, но память все равно будет давать о себе знать. После того случая Хондрих боялся купаться, хотя никогда не связывал свой страх с произошедшим на Везере.

В один прекрасный день в 1990 году он увидел телерепортаж о войне в Кувейте; он тогда работал редактором отдела культуры на Западногерманском радио в Кельне. Как только начались бои, пожилые немцы начали запасать еду и воду, как будто сами готовились к тому, что на них нападут. Война шла в пяти тысячах километров, но они все равно слышали приближающийся топот сапог. О чем они думали? Глядя в телевизор, Хондрих задумался. И только через какое-то время понял, что плачет.

Потом он закажет материал о Kriegskinder кельнской журналистке Сабине Боде – она изучала историю своей семьи. В Германии на тот момент жили больше пятнадцати миллионов человек, родившихся между 1930 и 1945 годами (сейчас они умирают со скоростью треть миллиона в год), но Сабине было трудно найти тех, кто мог бы рассказать о пережитой травме. «Если я ехала на поезде в Гамбург и видела, что человек с сединой сидит один, я спрашивала,