Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

можно ли к нему подсесть, – рассказала она. – Добиться от них рассказа о войне было несложно, я бы даже сказала, очень просто. Но когда я спрашивала, как она повлияла на их жизнь, они не могли ответить на этот вопрос. Нет, нет, никак она на нас не повлияла, говорили они. Мы же были детьми, для нас война была нормой».

Дети войны принадлежат к поколению, воспитанному на Schwarze Pädagogik[126] – немецкой версии принципа «пожалеешь розги – испортишь ребенка». Энурез, заикание, сгорбленные плечи: любое отклонение от нормы быстро исправляли, любое нытье воспринимали как слабость. В самой, пожалуй, известной немецкой детской книжке Der Struwwelpeter[127] персонажу отрубают большие пальцы, потому что он их все время сосал[128]. Одна из респонденток Сабины вспомнила, как мать ругала ее после бомбежки: «Почему ты все время такая недовольная? Радуйся, что жива осталась». И она восприняла эти слова близко к сердцу. Не такая уж война страшная, говорила она себе; на самом деле это вообще было приключение. «Дети – маленькие мастера самоуспокоения», – сказала мне Сабина.

Десять лет она собирала материал для своей первой книги The Forgotten Generation («Забытое поколение»)[129]. Она вышла в 2004 году и поначалу продавалась плохо. Говорить открыто о травме войны в Германии, изображать жертву в стране, которая сама причинила столько страданий людям, – тогда это еще было табу. «O, das bisschen Krieg! Andere hatten es viel schlimmer», – говорили Сабине ее собеседники. «Да, какой-то кусочек войны затронул и нас, но другим было гораздо хуже». Но потом постепенно молва о книге разошлась, дети войны постарели и стали меньше мучаться угрызениями совести. Их истории звучали все громче, аудитория становилась шире. К моменту нашего знакомства с Сабиной вышло уже десятое издание ее книги в твердом переплете. Благодаря ей по всей стране дети войны начали организовывать группы. «Выпустила джинна из бутылки», – сказала она.

Однажды поздно вечером мы с моей кузиной Карин спустились в подвал ее дома, чтобы просмотреть несколько коробок со старыми фотографиями. Карин знала Карла гораздо дольше и лучше меня. Она была самой старшей из моих двоюродных родственников и большую часть детства провела в той же деревне, что и родители моих родителей. Дяди мои не очень любили разговоры об истории семьи, но Карин, в отличие от них, не боялась говорить, что думает. Высокая, крепко сбитая, с яркими, дерзкими глазами, она была самой веселой и боевой среди всей моей родни. Как и дед, она работала учительницей в государственной школе и была мастерица жестко поспорить или отпустить какую-нибудь колкость. Какой-то частичкой своей души она даже восхищалась непоколебимыми убеждениями Карла, несмотря на все его заблуждения, – его строгим кодексом поведения. «Бесстрашие. Безразличие ко всему, кроме правды. Надеюсь, мы что-то от этого унаследовали», – говорила она.

Они с младшим братом любили называть деда Чарли. Карин не помнила, почему именно, но всегда чувствовала в нем какую-то обходительность, пресыщенную элегантность. Он был худым и выглядел рафинированным, со стройными ногами и статными плечами, всегда безупречно одет в костюм-тройку. Два пальца правой руки его пожелтели от сигарет, всегда некрепко зажатых этими пальцами, а стеклянный глаз всегда смотрел в какую-то среднюю точку перед ним. «Он был не из тех дедушек, что ползают по полу с внуками, – сказала Карин. – Но мне казалось, что он классный, нравилось его чувство юмора, его сарказм. Он такой тихий, тихий, а потом – бац!»

По словам Карин, Карл с ее родителями часто ссорились, подкалывали друг друга, даже когда делали вид, что ладят. Может быть, потому, что ее отец – дядя Гернот – был старшим ребенком в семье. Пока Карл сидел в тюрьме, Герноту пришлось быть за главного, а потом снова отойти в сторону, когда отец вернулся домой. Может быть, Карл завидовал близости Гернота к его матери, или Гернот завидовал близости Карла к моей матери. Впрочем, они никогда это не обсуждали. На Рождество, вспоминала Карин, женщины неистово работали на кухне, возясь с гусем, мужчины же курили и общались в гостиной, палец о палец не ударяя, чтобы помочь. Были тогда Карл со стеклянным глазом, дядя Зигмар с искалеченными шрапнелью пальцами и Карин; она не могла отвести от этих ран взгляд и хотела узнать о войне, но знала, что спрашивать об этом запрещено. «Слишком жутко, zu schrecklich, – сказала она мне. – Он просто хотел все забыть. После войны у всех так было. Все были сломлены и подавлены. Думаю, они воспитывали детей без эмоций, чтобы сделать их как можно выносливее».

Некоторое время она молча копалась в коробке, потом замерла и достала выцветшую черно-белую фотографию. На ней Карл стоял в поле среди цветов и смотрел в камеру своим косым взглядом, как Сэмюэл Беккет на краю света. Она засмеялась: «Ну правда же он классный?» Это был единственный его снимок, который она нашла. В коробке было полно фотографий ее матери и брата, детей, двоюродных братьев и сестер, дядей, тетей и свояков. Но фото Карла не было. «Знаешь, чем больше я на них смотрю, тем больше осознаю: как ни странно, я не помню, чтобы он вообще бывал у нас дома. Все вот есть у нас за столом, а Чарли нет». Как и многие мужчины его поколения, он отметился в основном своим отсутствием. Вместо человека – вопросительный знак.

Почти через год после первой моей «семейной расстановки» я снова оказался в берлинском кабинете Габриэлы Баринг. В тот первый раз я был всего лишь зрителем и «дублером» для других людей; я был слишком смущен и скептически настроен, чтобы заговорить о собственной семье. Я сомневался, что люди вообще в состоянии общаться с мертвыми, но все же не мог выбросить из головы тот последний сеанс. Множество возникших тогда откровений пришлись по душе всем участникам группы. Я понимал, что многое про моего деда я никогда не узнаю, но мне стало интересно, что о нем подумают обычные немцы.

На этот раз в гостиной собрались два врача, семинарист, компьютерщик и студентка факультета истории искусств с прической-хвостиком. Одни ходили туда, чтобы проработать семейные проблемы, другие – побыть подставными фигурами: их называли «фанатами». Интенсивность сеансов, видимо, сильно затягивала и, согласно исследованию Гейдельбергского университета, оказывала терапевтический эффект в равной степени и на пациентов, и на «дублеров». Сам акт такого глубокого сопереживания может помочь людям разобраться в себе.

Но это требовало больших сил. Сеансы Габриэлы шли с девяти утра до шести вечера. К концу второго дня я сыграл чужого брата, чужого деда, Неприкаянность и Германию как страну. Я видел, как люди рыдают, лезут друг к