Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

преклонном возрасте, но, к его литераторской чести, в достаточном количестве и с большим пониманием и любовью.

Остальные русские поэты откликнулись на зов весьма скупо.

Тягостные видения реинкарнации, постигшие Александра Блока именно в Венеции, размокшая каменная баранка, привидевшаяся Борису Пастернаку, поэтическое соревнование Анны Ахматовой и Николая Гумилева «на заданную тему».

Отторжение по непонятным, скорее всего, надуманным причинам «веницейской жизни, мрачной и бесплодной» чувствуется и в великолепном, едва ли не единственном венецианском стихотворении Осипа Мандельштама. Валерий Брюсов в своих поэтических текстах не только, соответственно, мрачен, но и мало изобретателен: «Опять целую богомольно Венеции бессмертный прах»…

И даже Иосиф Бродский, так любивший Венецию, посвятил ей всего лишь эллегическую «Лагуну» (1973) и балладные «Венецианские строфы» (1982). Малопродуктивно для такой большой и многолетней любовной привязанности. Зато его эссе «Набережная неисцелимых» – абсолютное воплощение литературной преданности венецианским миражам.

Венеция – это диагноз. Сказал мне один практикующий психолог, доктор наук и крупный новорусский бизнесмен в одном лице. Этот город, якобы, способен вогнать в депрессию.

А я бы все же добавила: только того, кто к ней, депрессии, был уже заранее предрасположен.

Но, если судить по поэтическим текстам русских поэтов Серебряного Века, то мой собеседник был близок к истине. Чего стоят хотя бы действительно вгоняющие в тоску «гондол безмолвные гроба» у Александра Блока!

Намного все же светлее и живоноснее литературных текстов венецианские письма русских классиков. У Чехова та же гондола «птицеподобная». Что ж, как назовешь, на том и поедешь…

И хотя А.П. Чехов был порою склонен к унынию, в Венеции оно его не настигло. Отчего бы это иначе увиделась ему Царица Морей, как «голубоглазая Венеция»? Не оттого ли, что линза лагуны отражает и увеличивает небесный свет во много раз?

То ли небо отражается в воде каналов, в блеске влажных мостовых, то ли сам город с набухшими голубыми артериями запечатлен в небе в перевернутом, зазеркальном виде.

Удивляться ли тому, что именно отсюда пошли однажды караваны судов, развозящие по королевским домам и замкам первые венецианские зеркала причудливых форм, в кипарисовых и хрустальных рамах, осыпанных золотой и серебряной пыльцой.

И стекло, знаменитое венецианское стекло, играющее всеми цветами радуги, как морская вода на закате или в лунном омуте. Так много воды вокруг, прозрачной и сияющей, как промытое стекло. И дождь стучит о крышу, словно бусы, рассыпанные неосторожной рукой венецианской матроны.

Из сокровенного зерцала,

смеясь, Венеция мерцала.

Венецианское стекло

через моря перетекло,

и плавилось, и золотилось…

Но все же солнце закатилось.

Редко кто из русских писателей мог войти как свой в бездонные глубины венецианского палаццо. Разве что Иосифу Бродскому повезло быть своим в некоторых домах этого плавучего города. Не всем довелось видеть, как просторны палаццо изнутри, какая чудесная резьба украшает потолки, какие глянцевые, ковровых расцветок изразцы покрывают камины и голландские печи, какая живопись на потолке и стенах! Ах!

Я и вправду ахнула, когда попала на большой прием, устроенный Европейским Обществом Культуры в одном из таких дворцов. И не перестаю удивляться уже много лет, бывая в Венеции на ежегодных съездах этого Общества, основанного итальянским философом Умберто Компаньоло в пятидесятые годы прошлого века, в пору расцвета европейской философии и культуры.

Внутренние покои, залы и потаенные комнаты огромных, обветшавших от времени, но все равно роскошных венецианских палаццо – это частица неприкасаемого исторического «privacy», та самая «внутренняя Венеция», которая неохотно приоткрывает двери перед чужаком.

Так что сказать: я был в Венеции много раз, и все там видел – может только недальновидный и недалекий человек. А вот Иосиф Бродский, бывавший там многажды и подолгу, оставивший нам в назидание и стихи, и эссе о Венеции, считал, что невозможно «стать» венецианцем, перевоплотиться в него.

От себя добавлю, что да, это так же невозможно, как невозможно стать китайцем, даже будучи китаеведом. Но любить и китайский язык, и венецианский карнавал никому не возбраняется.

Как не возбраняется о Венеции писать, рисовать, чеканить ее в профиль и анфас. И, конечно же, фотографировать Венецию, неустанно, страстно, упоённо…

РАСКАДРОВКА

Сама еще ничо,

гляжусь молодцевато:

сума через плечо

и два фаттапарата.

Пока еще несут

меня по миру ноги,

невиданных красот

дабы заснять с треноги.

На ледяных ветрах,

укутавшись в ветровку,

снимать – и впух, и впрах,

почуя раскадровку.

Свивать ли слов тесьму

в блокноте и планшете,

врубаясь в жизнь саму

на маревой Пьяцетте.

От страсти затяжной

не чуять перегрузки,

бежать – вперёд спиной

и ползать по-пластунски.

На лаврах почивать

и очуметь от лени

иль вечно кочевать

и падать на колени,

дабы вписался в кадр

вот этот блик предвечный

на лицах олеандр,

на заводи заречной.

И жизни жадный плод

снимать в упор, вживую,

и венецийских вод

мантилью кружевную.

А зимний карнавал

в неистовстве ретивом,

кто только не снимал

небесным объективом.

Крыло ли за плечом

в азарте бьет заядлом…

А я здесь ни при чем,

а я всегда – за кадром.

Базар

Галдеж многоязыкий. Бормотанье.

Перед толпой жемчужных слов метанье.

Там словно бы кого-то напугали:

кричат ослы и люди, попугаи…

На площадь выйди и промолви слово.

Кричат торговцы, продавцы съестного.

Кричит погонщик, поправляя дышло.

И потому тебя почти не слышно.

Утробный хохот. Лепет простодушный.

Кричит вельможа и холоп ослушный.

Визжит богатый. И вопит бедняга.

Такой базар. Такая передряга.

Обычный гвалт. Обычай человечий.

Шумит собранье и базарит вече.

Заради славы все вопить горазды.

Гундит неправый. Голосит горластый.

Оранье, вопли, гвалт, галдежь и гомон,

язык обезображен и изломан.

И чтоб не дать совсем словам погибнуть,

придется выйти, возопить и гикнуть.

Индийские очарования

ПОЮЩИЙ БУРУНДУК

Восемь с