Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

нуждается в феноменологическом истоке, однако «уверяет» нас в том, что он у него был. Парафразируя Ларошфуко (максиму № 136): о некоторых вещах мы настолько «наслышаны», что они как будто уже произошли с нами. В своем феноменологическом опыте мы обнаруживаем такие «застывшие комки» (Husserl [1933] B I 14, 106)[107], которые претендуют на статус само собой разумеющихся. Различение «совести» (предположительно подлинной) и совестиѰ (подобия совести) направлено не на расшатывание подлинной совести, а на отслеживание символических структур, выдающих себя за феноменологический опыт. Ѱ-формы не требуют нашего непосредственного участия, они прекрасно работают в режиме автопилота, они требуют от нас только вовлеченности, впрочем это вовлеченность такого рода, которую можно демонстрировать, «не приходя в сознание». В области этического самоотчета различение феноменологического и символического позволит отсеять автопилотируемые совестьѰ, винуѰ и долгѰ, и сосредоточиться на том, чтобы самим иметь совесть, чувствовать вину и выполнять долг.

* * *

В главе «Одна совесть, одна вина, один долг» я уже обратил внимание на ситуацию, когда совесть c мистически-бредовыми напластованиями захватывает место внутреннего голоса, выдавая себя за «даймона». Тогда неясно, к кому именно мы прислушиваемся: к голосу даймона или к подсказкам Недотыкомки. Беседа с даймоном/Недотыкомкой может принимать, например, такую форму:

Голос даймона:

Космос России мгновенно объемль,

Помни о нем

и расти:

Толпы и толпы в заоблачный Кремль

Ты предназначен вести.

Мальчик на коленях, закрыв лицо руками: Что это? Боже, нет слов в языке,

Нету понятий таких…

(Андреев [1956] 1996, 76–77)

Даймон апеллирует к предназначению и долгу. Что еще я должен делать, кроме как вести толпы в заоблачный Кремль?

Голос невидимого даймона:

Ты должен, пройдя сквозь печальное

Подвижничество катакомб,

В судьбе совместить невмещаемое:

Луч Вести —

Меч Власти —

Нимб.

(Андреев [1956] 1996, 138)

Предположим, я слышу голос («внутренний голос»), который сообщает мне, что я должен в своей судьбе совместить луч вести, меч власти и нимб. В каком смысле я все это должен? Я в буквальном смысле должен быть пророком, судией и святым в одном лице или метафорически должен быть как-то причастен этим аспектам? Что значит здесь долженствование? Скорее предназначение, чем обязанность. Но должен ли я верить даймону? Может быть это лжедаймон, агент Злого Гения (genius malignus)? Ему не свойственно сострадание, он расчеловечивает «малых сих», для него они «людье» – это тревожный звонок, уже тут в даймоне можно усомниться:

Даймон

Это – те, кто растлен

капищем,

Кто – без ядер, кто стал

скопищем.

Неизвестный

Но они ж невиновны, даймон!

Тяжесть страшных вин —

на других…

Объясни мне, ответ дай мне:

Что взыскать Ему с малых сих?

Даймон

Не знает взысканий, струит благодать

Великое Сердце Вселенной

Творя, как Отец, и тоскуя, как Мать,

Как Сын выводя из геенны.

В боренье с богоотступными «я»

Законы и карма возникли:

Они – не всеобщи для форм бытия,

Но царственны в нынешнем цикле,

Они – равнодействующая, итог:

Мы волим их снять, уничтожить,

Страданье впивающий Противобог

Их грузность стремится умножить.

(Андреев [1956] 1996, 187–188)

Почему даймон разговаривает со мной, перекрестно рифмуя строчки, с ритмическим рисунком «однажды, в студеную зимнюю пору»? Или это мое сознание так адаптирует его послание, и он говорит доступными мне формами? Это я впитал в себя Некрасова через нормирующее школьное образование, а не даймон; но если мне принадлежит эта эпигонская форма рифмовки, то что еще в послании от даймона, а что от меня?

Даймон

Друг! настал раздвигающий

Миг судьбы твоей: слышишь —

Бремена возлагающий

Приближается свыше;

Будешь миром водительствовать

Над уклонами к безднам,

Будешь людям свидетельствовать

О Благом и о Грозном.

(Андреев [1956] 1996, 196)

Историк-реконструктор как-то жаловался мне на то, что в их субкультуре никто не хочет быть рядовым, все хотят быть полководцами, поэтому на сборах, посвященных наполеоновским войнам, может оказаться пятнадцать Наполеонов и слишком мало простых солдат. Так и здесь: даймон нашептывает мне, что мое предназначение – «водительствовать миром», но это-то и подозрительно, он всегда нашептывает что-то подобное; я никогда не слышал, чтобы даймон нашептывал кому-то – «твое предназначение – работать в офисе».

Но самый острый вопрос: как будет устроена верификация, как я смогу удостовериться в том, чтó мне говорит даймон, кроме как через слова даймона? У Даниила Андреева это затруднение решается так:

Голос даймона:

Взгляни на Жругра. Он в мета-уран

Забронировал свой торс.

Действительно: в центре того слоя, что служит ареной уицраориальных битв, высится Жругр. От его тела и пульсирующей головы мчатся красноватые, мелко вибрирующие волны. Извне вторгаются чужеземные уицраоры – четыре, пять, шесть. Их волны, мутно-оранжевые, рыжие и коричневые, напирают на сферу, охваченную волнами Жругра, заставляя ее окружность прогнуться внутрь. Пульсация Жругра усиливается, цвет его волн становится винно-красным. (Андреев [1956] 1996, 207)

Самое интересное здесь, конечно, это слово «действительно» в момент перехода от стихов (внутреннего голоса) к прозе (созерцанию). Как если бы тот, кто слушал голос даймона, удостоверялся в том, что все обстоит именно так: Жругр действительно забронировал свой торс в мета-уран.

Но как быть, если «внутренний голос» (или внутренний голосѰ) вдруг заверещит Недотыкомкой, голосом той, которая:

…смеялась и навязчиво подсказывала Передонову, что надо зажечь спичку и напустить ее, Недотыкомку огненную, но не свободную, на эти тусклые, грязные стены, и тогда, насытясь истреблением, пожрав это здание, где совершаются такие страшные и непонятные дела, она оставит Передонова в покое. (Сологуб [1905] 2001, 276)

В чем принципиальная разница между голосом невидимого даймона, который в рифму сообщает мне, что Жругр забронировал свой торс в мета-уран и бормотанием Недотыкомки, навязчиво подсказывающей, что нужно устроить пожар? Замечу ли я, когда голос «даймона», нашептывающий мне о моей избранности, предназначении («вести толпы в заоблачный Кремль»), обернется бормотанием мелкого беса: «Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить» (Сологуб [1905] 2001, 285)? К чему именно я прислушиваюсь, когда голос невидимого даймона говорит мне о «мутно-оранжевых,