Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

быть более чем проблематичным: «Если ты ищешь подлинности ради подлинности, то ты больше не подлинен» (Sartre [1947] 1983, 12). Проблема в том, что за ловушкой Хайдеггера (онтологическая совесть во внеморальном смысле) нас может поджидать ловушка Сартра. Распрашивая о том, что за mauvaise foi стоит за онтологическим обоснованием этики, «не находится ли сам Сартр в сходной ситуации» (Janicaud 2009, 76)? На следующем шаге рефлексии придется спросить: что стоит за стремлением положить в основу онтологии понятие, полное моральных коннотаций? Что за mauvaise foi стоит за mauvaise foi? Получается какая-та нелепая карусель.

* * *

Почему бы и не принять рабство как фактическую реальность? Для морали, прежде всего, характерна нечистая совесть. При этом душевная организация угнетателя (не первого поколения) – это серьезность и чистая совесть. Только нужно понять: это добросовестная или недобросовестная чистая совесть.

(Sartre [1948] 1983, 580)[102]

«Добросовестная чистая совесть (bonne conscience de bonne foi)», о которой говорит в процитированном пассаже Сартр, звучит как тавтология. Но тавтологическое различие добросовестной или недобросовестной чистой совести очень точно передает этическую коллизию молодого князя Арзамасова: бросающееся нам в глаза этическое слепое пятно угнетателя не первого поколения.

Конфликт между универсумами толстого-4 и Л. Н. Толстого состоит в том, что добросовестная чистая совестьѰ в координатах первого выглядит «недобросовестной чистой совестью» в координатах второго. Проблема в том, что и там, и там различие «совести» и как бы совестиѰ задается совершенном сходным образом. Это заставляет спросить: свободен ли мир Л. Н. Толстого от этического слепого пятна, родственного тому, которое господствует в мире толстого-4? А самое главное: свободен ли наш мир от слепого пятна такого рода?

Не связано ли это слепое пятно с тавтологией, то есть не будет ли оно возникать во всяком мире, где совесть задается тавтологично? Сартровская «bonne conscience de bonne foi» и «добросовестная чистая совесть» (как я предлагаю переводить это выражение[103]) тавтологичны по немного разным основаниям. По-французски это bonne consciencede bonne foi, то есть совесть «чистая в квадрате», а по-русски совестьдобросовестная, чистая «совесть в квадрате».

Нетрудно черпать чистую совестьѰ в своей же «нечистой совести» (Sartre [1970] 1972, 461)[104]: разоблачая собственную недобросовестность, можно добиться катартического освобождения от мук нечистой совести, не переставая практиковать то, из-за чего она нечиста (таков сартровский «классический интеллектуал»). Это позиция претендует на статус «добросовестной нечистой совести»: смиренного признания собственных ограничений, но на поверку оказывается скорее «недобросовестной чистой совестью»: демонстрацией более фундаментального слепого пятна, о котором его носитель не догадывается.

Также, к примеру, ерническое саморазоблачение «Записок из подполья» (Достоевский [1864] 1973, 99-179) или «Твари неподсудной» (Пригов [2004] 2013, 413–488) строится на напряжении между «добросовестной нечистой совестью» и «недобросовестной чистой совестью».

* * *

Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть.

(Евр 13:18)

То, что чистая совесть может быть предметом уверенности, убеждения, веры, открывает двери для феноменологии ложных подобий совести, то есть совестиѰ. Уверенность не имеет смысла, если нет возможности заблуждаться; так «совесть» не имеет смысла, если не несет в себе в виде скрытой угрозы совестьѰ.

Лоренс Стерн в проповеди «О злоупотреблениях совестью» указывает на то, как именно совесть оказывается носителем ложной видимости, вскользь упоминая ипохондрию и меланхолию в ситуации нечистой совестиѰ, и разбирает случаи: а) «человека насквозь развращенного в своих убеждениях», б) «корыстного и безжалостного», в) «интригана», г) «развязного наглеца» в ситуации чистой совестиѰ (Sterne 1750, 2, 6–9; Стерн [1759] 1968, 123, 125–128). Каждый из этих случаев воплощает слепое пятно на совестиѰ ее носителя. Совесть а) «человека насквозь развращенного в своих убеждениях» увлечена чем-то другим (дуэлями, карточными долгами); совесть б) «корыстного и безжалостного» ведет внутренний монолог, в котором он предстает человеком во всех отношениях безупречным (чуждым прелюбодеянию и клятвопреступлению); совесть в) «интригана» указывает, что его поступки соответствуют букве закона; г) «развязный наглец» наносит раны своей совести, а затем приводит ее на исповедь, где она «нарывает, очищается и в короткое время совершенно вылечивается» (совсем как молодой князь Арзамасов у толстого-4 или сартровский интеллектуал). Слепое пятно в случаях а), б) и в) перебрасывает внимание с одного на другое: безупречность в каких-то вопросах позволяет игнорировать другие; слепое пятно в случае г) связано с убеждением, что совесть – это «самоочищающийся орган», при необходимости прочищаемый исповедью.

Описание, предложенное Стерном, можно дополнить в том, что касается ложной видимости в ситуации нечистой совестиѰ: д) скрупулезная совесть будет занята пережевыванием мелочной вины; е) сомневающаяся совесть будет вечно не уверена в том, чиста она или нет. Слепое пятно conscientia scrupulosa[105] заслоняет различие между важным и неважным; слепое пятно conscientia dubia заслоняет различие между достоверным и недостоверным.

Предположим, что я хочу понять, в какой именно момент мной руководит патологическая моральная мотивация. А когда это так, то коррумпирует ли она совесть настолько, что та уже не может играть роль совести. В какой-то момент возникает вопрос: совестьѰ – это все еще совесть или уже «паразит сознания» (Молчанов [2004] 2007, 197)?

Моральная тревога, беспокойство связно с тем, что проступок всегда уже совершен (и не так важно какой, если вспомнить модель Янкелевича). Проблема в том, что моральная тревога как помехи заглушает подлинный зов совести. Носителю невротической вины и свободно плавающей тревоги стоит спросить себя: что именно меня мучает? Что я должен делать? В чем я действительно виноват?

Проблема в том, что словом «действительно» он распечатывает «can of worms» или «bag of bees» (как выразительно описывал свой опыт самонаблюдения один из учеников Витгенштейна):

Там оказалось что-то вроде маленькой банки с червями; нет, внутри меня была не банка с червями, а скорее мешок пчел. Я уставился на него. Впервые во мне оказалось что-то такое. Жужжание время от времени сопровождалось укусами. Я был заворожен. Это очень удивило меня и, думаю, особенно ценным мне показался непосредственный доступ. Я сказал себе: «Нечто настолько необычное нужно как-то назвать». (Bouwsma 1986, 361)[106]

Прислушиваясь к голосу «совести», нельзя быть уверенным, что это не голос совестиѰ (в форме bag of bees или can of worms). Это, впрочем, ведет не к имморалистской дисквалификации совести как таковой, а к демонстрации того, как в «совести» переплетаются феноменологическое и символическое. Символическая структура всегда готова распаковаться в форме «встроенного мнения», готового суждения, претендующего, что оно «здесь» всегда было. Символическое учреждение не