Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

Рассмотрим для начала гипотезу, согласно которой здесь задействован сталинианский механизм: в монтажной комнате мозга, которая расположена раньше сознания, есть задержка, в запасе есть петля, напоминающая пленочную задержку при записи телепрограмм, идущих «живьем», которая дает цензорам в аппаратной несколько секунд, чтобы запикать непристойности, прежде чем передавать сигнал в эфир. (Dennett 1991, 120)[91]

Что объединяет мизансцены постановочного суда и монтажерской? Для Деннета общим является проактивное заполнение, которое создает нечто новое: инсценированное искреннее признаниеѰ или благопристойную речьѰ. То, что во втором случае «заполнение» строится на базе «изъятия», не должно сбивать нас с толку. Можно вспомнить исчезновение Ежова со знаменитого коллективного фотопортрета «Товарищи Ворошилов, Молотов, Сталин и Ежов осматривают шлюз № 3 канала Волга – Москва у Яхромы 22 апреля 1937 года» («Правда» от 30 апреля 1937 года). Впрочем, можно заметить, что мизансцена с монтажной комнатой сближает «сталинианскую» и «оруэлловскую» модели. Так Деннет по очереди применяет к эксперименту с красным и зеленым пятном обе модели:

Есть альтернативная гипотеза, согласно которой здесь имеет место оруэлловский механизм: […] своего рода историк-ревизионист, принимающий новые поступления в библиотеку мозга (в память), замечает, что непрепарированная история в этот момент не кажется осмысленной, поэтому он интерпретирует события в их грубой фактичности […], сочиняя нарратив о происходящем, […] и загружает эту историю, встраивая свой глоссарий […] в библиотеку памяти, к которой будут производиться все дальнейшие отсылки. (Dennett 1991, 120–121)[92]

Цензор и фальсификатор истории, зачищающая и подчищающая стратегии – это два способа описания самообмана на уровне памяти:

У нас есть две модели происходящего […], одна предполагает сталинианское «заполнение» на восходящем, до-опытном пути, а другая предполагает оруэлловский «пересмотр памяти» на нисходящем, после-опытном пути, и обе они согласуются со всем, что субъект говорит или помнит. (Dennett 1991, 123)[93]

Но такими же могут быть и два способа реализации неподлинной совести. По какой модели действует your own personal Злой Гений? Какую «уловку (feinte)» он применяет именно сейчас? Неразличимость проактивной и ретроактивной манипуляции, зачистки и подчистки заставляет по-новому посмотреть на неразличимость «совести» и совестиѰ, и спросить: как я должен действовать (при условии, что подлинная совесть всегда может обернуться подобием совести)? Что из того, что говорит мне совесть?, я должен делать? В чем именно из того, в чем винит меня совесть?, я виноват?

Задача не в том, чтобы наверняка не ошибиться (и не взять на себя лишней вины), а в том, чтобы понять, в чем именно я виноват (феноменологически прожить, а не просто символически усвоить собственную вину).

Какой смысл приобретает этический опыт в свете «совести» и совестиѰ? Почувствовав укол «совести»/совестиѰ хочется спросить: что именно я сейчас почувствовал? Как что, укол, конечно! Но укол чего?

К накопленному репертуару подобий совести (совестьrecta, совестьerronea, совестьdubia, совестьopiniosa, совестьscrupulosa) можно добавить еще два индекса: совестьOrwellian и совестьStalinesque. Здесь важно вспомнить совесть с идеологическими напластованиями (overlain), которую описывал Аурел Колнаи; теперь есть средства различить два способа, которыми могут выстраиваться эти напластования, – как «ретроактивный» пересмотр и «проактивное» заполнение.

Здесь можно поспорить: а добавляет ли совестьѰ с (идеологическими, фанатическими и проч.) напластованиями нечто действительно новое к заблуждающейся совестиѰ (совестьerronea) или мнящей совестиѰ (совестьopiniosa)? Не находится ли носитель идеологических предпосылок или фанатичной убежденности в плену заблуждений? Представим себе две ситуации: в одной вовлеченный в идеологию способен констатировать свою идеологическую вовлеченность, в другой он не способен констатировать свою собственную идеологическую вовлеченность. Описывая такие два варианта, мы во многом следуем модели Фомы Аквинского, который различал преодолимые и непреодолимые заблуждения. Но приходится признать, что в обеих упомянутых ситуациях идеологическая вовлеченность проходит не столько по разряду заблуждений, сколько по разряду внешней символической структуры, встраивающейся в чью-то совесть. Более того, носитель «совести с напластованиями» воспринимает эти внешние встраиваемые модули (см. главу «Сталинская ласка») как нечто нормальное, естественное. Заблуждение – слишком локальный феномен, речь идет скорее о препарированной норме, префабрикованной естественности.

Тогда, может быть, носитель совестиѰ с напластованиями носит в себе мнящую совестьѰ (совестьopiniosa)?

Стоит описывать не столько отдельные роды, типы, сорта, градации или части совести (собранные в главе «От двух до пятнадцати»), сколько скорее клубок взаимовложенных и взаимопереплетенных внутренних голосов. При таком способе самоотчета можно заметить, например, внутри совестиdubia колебание между совестьюrecta и совестьюerronea; при этом совестьerronea может вмещать в себя совестьopiniosa, в то время как внутри совестиrecta может поселиться совестьscrupulosa. На письме это можно представить так: совестьdubiaʳᵉᶜᵗᵃ ᵉᵗ ᵉʳʳᵒⁿᵉᵃ; а также так: совестьerroneaᵒᵖⁱⁿⁱᵒˢᵃ и совестьrectaˢᶜʳᵘᵖᵘˡᵒˢᵃ. Учитывая введенные выше различения, стоит учитывать как возможность совестьOrwellianʳᵉᶜᵗᵃ или, например совестьStalinesqueᵈᵘᵇⁱᵃ.

Влияет ли, скажем, вторжение совестиscrupulosa на территорию совестиrecta на последнюю фатальным образом, отбрасывая ее в позицию совестиerronea? Влияет, но не таким прямым образом, поскольку речь идет не о достоверности и не об истинностном значении, а об этическом смысле. Совестьrectaˢᶜʳᵘᵖᵘˡᵒˢᵃ не безнадежно заблуждается, она скорее колеблется в сомнении, как совестьdubiaʳᵉᶜᵗᵃ ᵉᵗ ᵉʳʳᵒⁿᵉᵃ. Мнительная щепетильность заслоняет верную совесть, но не обязательно сразу вытесняет ее полностью. Впрочем, конечно, у подобия совести есть тенденция к тому, чтобы застареть и стать, например, закоренелой мнительной совестью. Речь идет об опасной тенденции, которая, оставленная на самотек, чревата злокачественными последствиями. Такими как, например, склонность дисквалифицировать чужую совесть, подрывая тем самым чье-то чувство реальности.

Двойная слепая этика и первостепенный долг

Приведу анонс пьесы Патрика Гамильтона «Газовый свет» (1939), жанр которой сам автор определил как «викторианский триллер»:

В пьесе рассказывается дьявольская [demoniac] история семьи Мэннингемов с Энджел-стрит. Под личиной доброты, внешне благообразный мистер Мэннингем мучает жену, сводя ее с ума. Он обвиняет ее в мелочных оплошностях, которые сам же и подстроил; а поскольку ее мать умерла безумной, то она склоняется [more than half convinced] к тому, что и она тоже сходит с ума. В то время как ее инфернального [diabolical] мужа нет дома, к миссис Мэннингем заходит инспектор полиции и в конечном счете доказывает ей, что ее муж – маниакальный преступник, подозреваемый в убийстве, совершенном пятнадцать лет назад в этом же доме, а также что он собирается от нее избавиться.