Достоевский и шесть даров бессмертия - Гаянэ Левоновна Степанян

Другой положительный герой Толстого, князь Андрей, также на стороне Наполеона: «Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется». Этика двоится: то, что непозволительно для частного лица, вполне позволительно императору. Чем не теория Раскольникова о разделении людей на тварей дрожащих и право имеющих?!

И у Достоевского, и у Толстого Наполеон становится символом философских рассуждений о том, возможно ли оправдать убийство благородной идеей. Но точка отправления у них различна:

Причина могущества зла

Убийство процентщицы и Лизаветы мы воспринимаем как безусловное зло. Но сам Раскольников, переходя от идеи к практике, находясь внутри ситуации, а не в позиции стороннего наблюдателя, воспринимает его иначе. Раскольников вовсе не патологически жесток от природы, и поэтому траектория его пути от мысли к действию напоминает движение маятника.

Pro et contra чередуются: вот история Сонечки, рассказанная Мармеладовым – и герой в недоумении, как же терпеть такую жизнь? А вот мысленный эксперимент с убийством, который вызывает отвращение: «О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!..» Вот приходит письмо матери о грядущем замужестве Дуни – и мысль о том, что сестра жертвует собою ради него, невыносима. Но Разумихин в противовес являет собой пример, что можно сохранять человечность и в таких условиях. А потом Раскольникова снова обуревает чувство бессильной жалости – но он видит страшный сон про забитую кнутами и топором клячу.

Психологических причин убивать у Раскольникова не больше, чем причин не убивать, а это значит, что он вовсе не циничный преступник и не беспринципный убийца; он не эмоциональный калека, не способный к эмпатии – напротив, он остро воспринимает чужую боль и горячо сострадает. Но беда в том, что он воспален идеей, охватившей его. Суть бесчеловечности этой идеи формулирует Разумихин: «Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…» Разрешение убийства по совести отнимает у хорошего человека, способного к состраданию, коим Раскольников является от природы, главный нравственный ориентир – совесть.

Представим колебания Раскольникова выписанными на тетрадный лист, разделенный надвое: в одном столбике – доводы за убийство, в другом – против, и их поровну. Следовательно, можно и не убивать. Но, словно бы в сомнамбулическом сне, словно не приходя в сознание, Раскольников берет топор, идет – и убивает двух женщин. Что его ведет? Его ведет сбитый нравственный ориентир, его собственная совесть, интерпретировавшая убийство как этический долг перед страдающим человечеством и вознесшая Раскольникова в его фантазиях на высоту Наполеона.

！

Могущество зла предопределено тем, что оно никогда не осознает себя злом; оно, как вирус, встраивается в душу человека и обманывает его нравственный иммунитет. Оно камуфлируется под тяжкий моральный долг и утешительно шепчет, что лишь немногие способны его вынести. Тем самым оно возвышает человека в его собственных глазах, даря ему чувство избранности. При этом герой Достоевского старательно избегает мыслей о том, что убил человека: «Я вошь убил», – говорит Раскольников. Классический пример расчеловечивания ради самоуспокоения.

Ключ к спасению

Соня также преступила нравственный закон, ступив на путь проститутки. Ею двигала та же сила, что и Раскольниковым: сострадание. Но в отличие от Раскольникова она не умствует, не рационализирует, она необразованна и не мечтает возвыситься до Наполеона в собственных глазах.

Исходно Соня и Раскольников очень близки: их обоих внешние невыносимые условия толкнули к преступлению. Раскольников ощущает это сходство:

«– <…> Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!

– Зачем? Зачем вы это! – проговорила Соня, странно и мятежно взволнованная его словами.

– Зачем? Потому что так нельзя оставаться – вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что Бог не допустит! <…> Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети – образ Христов: “Сих есть царствие Божие”. Он велел их чтить и любить, они будущее человечество… <…>

– Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! <…> Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это!»

При исходном сходстве с Раскольниковым (невыносимые условия, преступление), два принципиальных различия делают Соню самым сильным персонажем в мире «Преступления и наказания»:

1. Безусловная вера во внешний нравственный закон, воплощенный Богом, благодаря которой Соня неуязвима перед любой «трихиной». И Раскольников не способен рационально осмыслить ее веру.

Между ними разворачивается такой диалог:

«– Нет! нет! Не может быть, нет! – как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. – Бог, Бог такого ужаса не допустит!..

– Других допускает же.

– Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог!.. – повторяла она, не помня себя.

– Да, может, и Бога-то совсем нет, – с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее».

Диалог развивается, и Раскольников снова говорит о Боге:

«– Так ты очень молишься Богу-то, Соня? – спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

– Что ж бы я без Бога-то была?»

2. Способность не осуждать, иными словами, не ставить себя нравственно выше другого человека и не вершить над ним суд.

Именно эти два принципа переступает Раскольников: нравственный ориентир он видит в себе самом, и прежде, чем переступить заповедь «не убий», он переступает другую – «не суди».

Силу веры и способность не осуждать Соня являет в ключевой сцене признания Раскольникова: «Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.

– Что вы, что вы это над собой сделали! – отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.

Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее:

– Странная какая ты, Соня, – обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.

– Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! – воскликнула она, как в исступлении, не