Приручи ветер - Андрей Урбанович

class="p1">Получается| что каждая эпоха создаёт свою версию истории, и в жертву ей бросают тысячи, а порой миллионы жизней. Дед, видно уловив ход моих мыслей, повернулся ко мне и сказал:

– Поэтому одни факты вымарываются, ретушируются или искажаются до неузнаваемости, а другие, порой второстепенные, возводятся в абсолют…

– Это спорно, – возразил отец. – Фальсификаторы существовали во все времена, но факты – нерушимый материал…

– Согласен. Только этот материал иногда прячут в сейфы, до лучших времён. Как говорится, чтобы люди спали спокойно. И вот итог: вожди – безгрешны, неподсудны и правы во всём. Потом, по прошествии лет, перебродившие факты вырываются наружу, и представления о прошлом совершают кувырок через голову. История любит победителей, – вещал дед, перекрывая рёв лодочного мотора. – В этом случае она неразборчива.

– Но есть такая аксиома: знание принципа может освободить от знания некоторых фактов, – спорил отец.

– Только некоторых! Представь себе, я возьму картину Джоконда и вырежу из неё всё, что может напоминать женщину. Останется пейзаж за её спиной, изящный фон, а вместо Моны Лизы – дырка, напоминающая силуэт. Скажи, сколько предположений выдвинут искусствоведы? А теперь представь, вдруг появляется маститый толкователь, который точно знает, на сто процентов уверен, что там изображён некий вождь и учитель народов… И главное, возражать ему боятся.

– Что ты подразумеваешь под Джокондой? – сквозь рёв мотора прокричал отец.

– Да хоть что! К примеру, идею Бога, вырванную из контекста культуры. Или идею человеколюбия, истреблённую во многих религиях, ну скажем, во времена крестовых походов, – пояснил дед.

– Это уже не история. Это манипуляция, – возразил папа.

– Да, она самая. Но именно с её помощью происходили самые крутые виражи в истории…

Уже на острове дед извлёк из старого сундука фотоальбом и вручил его мне. На первых страницах – выцветшие чёрно-белые фотографии казацких семей. С саблями, на лошадях и пешие, они гордо смотрели на меня. Перелистнув очередную страницу, я увидел черноволосого мужчину с лихо закрученными усами. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, рядом с ним стояла женщина с ясным, но каким-то нездешним взглядом.

– Это твой отец? – спросил я у деда.

– Да, – подтвердил он. – И моя мать.

На следующей фотографии была та же женщина с двумя девочками, старшей – около десяти, младшей – не более двух лет.

– Ткнув пальцем в малышек, дед сказал. – После той резни меня ещё полгода в девичье платье рядили. Боялись, вдруг нагрянут, но обошлось.

Не знаю, как это получилось, но я заплакал. Произошло это так неожиданно, что и отец, и дед ни на шутку испугались. Альбом закрыли и убрали прочь, а я всё ревел и ревел, размазывая слёзы… Дед крепко обнял меня и еле слышно прошептал:

– Не печалься. Жизнь и смерть, тёмное и светлое – всё в этом мире переплетено, но всё имеет право на существование.

Вечером у костра дед пустился в рассказы о шаманах:

– Одни становятся шаманами по праву наследства, то есть, если отец или дед шаманил, то внук перенимает его ремесло. Другие приходят по зову высших сил. Нынче бы сказали – по собственному желанию. Заметьте, шаманизм у каждого народа особенный. У ненцев молодого шамана обучали около двадцати лет. Тувинцы – не более десяти дней, порой они вообще совершали одно камлание, во время которого старый шаман отправлялся вместе с молодым в путешествие по нижнему миру. У алтайцев главным являлся обряд «оживления бубна». Были и такие народы, которые утверждали, что шамана учат духи, а не люди, то есть никакой передачи ремесла, посвящения в тайну, обучения обрядам не существовало.

– А шаманы, что захоронены в здешних местах – они откуда? – спросил отец.

– Из западной Сибири. Принадлежали кочевому племени. Когда племя покинула здешние места, старый шаман со своим учеником остался здесь. Так им велели духи, которые хотели, чтобы старик упокоился в этих землях. Потом молодой отправился к своим, долго странствовал. Один заезжий путешественник даже заснял его на кинокамеру. Фрагмент записи камлания хранился в Москве.

– Дед, а тебя тоже обучали? – спросил я.

– Я не шаман, а исследователь. Но мне помогали в моих поисках. Вели меня от человека к человеку. От знания к знанию. Сие продолжается и сейчас. Обучение бесконечно, – философствовал дед. – Все магические практики и религии имеют один исток, вот к нему-то я и стремлюсь.

– Мне казалось, исследователи выглядят иначе, – сказал я.

– Поясни.

– Должны быть приборы, аппараты всякие… К примеру, как у Петра Вениаминовича.

– Главный прибор и измеритель – это я сам, а также всё, что во мне и вокруг меня. Этот измеритель, которого ты зовёшь дедом, а остальные Андреем Викторовичем, измерил горы Тибета, долину Ганга, изучил санскрит, пару китайских диалектов и ещё несколько языков. Я много чего через себя пропустил, не единожды переплавлял себя, создавая заново… Сделал столько зарубок в сознании… И уже перестал многому удивляться…, – задумчиво произнёс он и тут же, сменив настрой, воскликнул: – А не пора ли Серёженьке почивать? Пойдём, я тебя уложу.

Дед проводил меня в избу, укрыл одеялом, зажёг свечу и сказал:

– Теперь никакие картинки тебя не потревожат. Завтра снимем повязку, там останется пятнышко от ожога. Если вдруг увидишь что-то страшное, жми на него как на кнопку, и всё исчезнет. Штука простая, но даже во сне помогает. А теперь спи.

И я уснул…

Глава двадцать первая. Немного о кинематографе

Разбудил меня разговор на повышенных тонах.

– Ты мне скажи, где ты с твоим англичанином пересекался? Я должен точно знать, – требовал дед.

– На скифских раскопках. Да на что он тебе дался?

– Пока не знаю. Но ты должен чётко всё восстановить.

– А можно, без загадок?

– Я действительно, не знаю. У тебя была с ним какая-нибудь переписка?

– Нет. Я ведь уже тебе говорил.

– Всё. Эту тему закрываем, – неожиданно завершил разговор дед.

– И ещё большая просьба к тебе: не морочь голову мальчишке. Ведь он умом от твоих рассказов тронется, – тихо произнёс отец.

– Напротив, я делаю всё, чтобы сохранить его рассудок в добром здравии, – возразил дед. – И сдаётся мне, что ты до сих пор не понял, с чем вы столкнулись.

Одевшись, я вышел из дома и, нарочито зевая, произнёс:

– Утро доброе! Какие у нас планы на сегодня?

Взрослые многозначительно переглянулись, и мне стало ясно, что моей беззаботности они не поверили.

– Сегодня день отдыха, – сказал дед. – Собираем грибы, ягоды и всё, чем природа богата. Ты не против?

Внезапно он замер, вытянулся всем телом, словно охотничий пёс и, втянув воздух ноздрями, медленно пошёл к берегу Енисея.

– Чего это он? – спросил я у отца.

Тот в ответ только пожал плечами.

– А можно я с ним?.. – снова спросил я.

– Иди, если хочешь.

Дед стоял у самой кромки воды и часто дышал, словно принюхивался.

– Похоже, по лесу нам сегодня не гулять, – сказал он. – Видишь тучу.

Край горизонта на востоке почернел, закрыв солнечный свет, подул порывистый влажный ветер.

– Как же это ты, дедушка, в лес собрался, а про дождь не угадал? – съязвил я.

– Этот дождь угадать невозможно, – серьёзно сказал он. – Он особенный.

– Чем же он такой особенный?

– Мой дождь. Их всего-то бывает один-два раза за всю жизнь. А ко мне, видишь, уже третий идёт. У каждого шамана бывает его дождь.

– Ты же не шаман. Ты исследователь.

– Начнём с того, что свой дождь есть у каждого человека. К примеру, он был у вас, когда самолёт совершил вынужденную посадку. Или представь, человек идёт на важную встречу и попадает под проливной дождь, затем, возвращается домой, чтобы переодеться, а по пути ему встречается некто, изменяющий его будущее. Возможно, это женщина, в которую он влюбляется, или старый друг, или случайный знакомый.

– Такая ситуация может и от снегопада возникнуть и от других вещей, – усмехнулся я.

– Может так, но я сейчас говорю о дожде, – серьёзно сказал дед, вглядываясь в небо. – И не забывай, Серёжа, главным моим советник был шаман. А он не считает, что я всего лишь исследователь.

– Расскажи… О дожде?

– Это черта между тем, что было