Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

он в Анет не вызывал; она оценивала Пушкина даже резче, чем Долли Фикельмон. Ту хотя бы восхищали пушкинские речи, она признавала, что Пушкин “ведет беседу очаровательным образом – без претензий, с увлечением и огнем”. И лишь затем обжигала словесно: “невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков – в цвете его лица заметна еще некоторая чернота и есть что-то дикое в его взгляде” (по-французски).

В описание подмешана доза расизма, но так тогда думали. Между прочим, у Пушкина были ярко-белые и безупречно ровные зубы, какие его конфиденткам не снились; он выбивался из стандартов русской красоты, однако смесью “обезьяны с тигром” не был. Но “драгунчик” снисхождения не знала. В дневнике Олениной, написанном от третьего лица, читаем: “Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. …ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью” (по-французски).

Но пушкинское правило “Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей” сработало; на балу Анет “подошла и выбрала его на один из танцев; боязнь, что она будет осмеяна им, заставила ее опустить глаза и покраснеть, подходя к нему. <..> Предположение, что Пушкин мог принять ее за дуру, оскорбило ее, но она ответила просто и за весь остальной вечер уже не решалась выбрать его. …тогда он в свою очередь подошел выбрать ее исполнить фигуру, и она увидела его, приближающегося к ней”.

Они постепенно сближаются, тайно видятся в Летнем саду, чем робко нарушают правила эпохи, в полушутку поэт пишет на полях “Annette Pouchkine”, как бы примеряясь к роли супруга. Но следствие по делу о стихотворении “Андрей Шенье” вторгается в этот сюжет: отец Олениной был членом Госсовета и подписал постановление о надзоре. Скорей всего, он сообщил об этом Пушкину. После чего (считается) написано стихотворение “Предчувствие”:

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

Сохраню ль к судьбе презренье?

Понесу ль навстречу ей

Непреклонность и терпенье

Гордой юности моей?

Истина сильней царя, а ритм сильнее поэта. В любовном послании повторен ритмический рисунок, заданный стихами к няне, и после строк “Непреклонность и терпенье / Гордой юности моей” напрашивается привычный вопрос: “Где же кружка?” Но Пушкину сейчас не до забав; он все же сделал предложение Олениной, но мать заняла непримиримую позицию. Не только потому, что опасалась поднадзорных (им сочувствовали “по человечеству”, не разделяя политические взгляды), но и потому, что у нее имелись собственные планы. И чувство Анны распылилось в никуда.

От расставания остался след – не раз уже помянутое стихотворение “Я вас любил”. Но мы договорились, что не будем подменять литературу жизнью: как не было “утаенной любви” в южной ссылке, и при этом вся любовь была утаенной, как не было “гения чистой красоты” и “вавилонской блудницы”, а была реальная страдающая женщина и множество проекций ее образа, которые живут своей отдельной жизнью, – так все обмолвки об Олениной связаны не столько лично с ней, сколько со словесным следом от нее.

Не сумев растратить себя в эросе, смертельно устав от влюбленностей и разочаровавшись в бодрых “драгунчиках”, Пушкин выбрал новый план дальнейшей жизни. Традиционной и почти патриархальной. Выхолостив душу в 1828-м, он в 1829-м приступает к поискам избранницы, рядом с которой не страшно состариться и которая станет женой, собеседницей, другом. А поскольку в первой трети XIX века брак – пожизненное заключение, а он не хочет собственных измен и адюльтера, постольку Пушкин думает о внешности избранницы, ее характере, наивности и возрасте. Звучит по современным меркам жутковато, но Пушкину не хочется попасть в ловушку и повторить ужасный опыт тех семей, которые он сам и разрушал: хватит, наблюдал, участвовал. Он встает на позиции Пигмалиона; какой будет его Галатея, зависит во многом от него.

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Этим объяснялось предварительное сватовство в конце апреля – начале мая 1829 года к небогатой, из посредственной семьи, но безумно красивой невесте. Молодой бонвиван Соллогуб так описывал Наталью Николаевну Гончарову: “Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении. На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила”.

3. Недоотказ, недопобег, недоженитьба

Положение на брачном рынке у семейства Гончаровых не блестящее; приданого практически нет, у будущей тещи ужасный характер, женихи в прихожей не толпятся. Тем не менее за Пушкина отдать Наталью страшно, а отвадить от нее опасно. Поэтому Гончарова-старшая оттягивает время. Невеста слишком молода — устойчивая формула отсрочки; в переводе на простой язык это значит “там посмотрим, вероятно, нет, но обращайтесь”.

Сказать, что Пушкин был разочарован, – ничего не сказать. В каком он находился состоянии, какие связывал надежды с опытом семейной жизни и какое разочарование испытал, можно ощутить по скорости развития событий. 30 апреля или 1 мая он через Фёдора Толстого-Американца просил руки Гончаровой, а в ночь с 1 на 2 мая уже ехал в действующую армию.

Он хотел освободиться от печальных мыслей – и увидеть долгожданную войну, которую заочно прославлял во время южной ссылки. Годом ранее (1828) на пару с Вяземским он прорывался на фронт, но тогда поездка сорвалась: царь через Бенкендорфа отказал обоим. На этот раз Пушкин никого и ни о чем не спрашивал; с царем и шефом жандармов объяснился осенью, после возвращения с Кавказа. Он выбрал затяжной маршрут, чтобы в Орле повстречаться с Ермоловым. Был скорей разочарован горделивым полководцем, но оставил для потомков яркий отзыв: “голова тигра на Геркулесовом торсе”. До Георгиевска и Горячеводска добирался дней десять, по Военно-Грузинской дороге проехал в Тифлис, где тоже надолго застрял. Зато, выехав в войска, познакомился с главнокомандующим, генералом Паскевичем-Эриванским, и чуть было не попал в его властолюбивые объятия: главком