Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

15. Триада с человеческим лицом

Перенесемся во вторую половину декабря 1835-го. Пушкин перечитывает выписку из Ломоносова: “Пётр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбою праздновал с ними своё примирение”. И сочиняет на этот известный сюжет стихи:

Что пирует царь великий

В Питербурге-городке?

Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?

Озарен ли честью новой

Русский штык иль русский флаг?

Побежден ли швед суровый?

Мира ль просит грозный враг?..

По форме все почти прямолинейно. Стихи открыто прославляют милость как христианское чувство и как государственное деяние. Они перекликаются и с “Капитанской дочкой”, которая тоже появится в “Современнике”, и со стихотворением “Герой”: “Оставь герою сердце… что же / Он будет без него? Тиран…”

Но главное сказано в следующих строках:

Нет! Он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом…

Первый слой текста прозрачен: милость стоит в одном ряду с делами государственной важности, если не выше. К 1836-му Пётр Первый давно перестал быть для Пушкина безупречным героем; он, с одной стороны, не справился с возложенными государем обязательствами историографа, с другой, разочаровался в основателе империи. “Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика. NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав.)”. Но в системе государственных ориентиров Пётр оставался главным символом; отослать к его примеру значило ввести идеальную точку отсчета.

Второй уровень сложнее: в декабре 1835 года исполнилось десять лет со дня восстания на Сенатской площади, и многие ждали амнистии или хотя бы ощутимых милостей. Изображая в “Пире…” образцово-показательного монарха, отца-основателя, Пушкин рикошетом целил в Николая: милуй. Так он действовал и в “Стансах” (“И памятью, как он, незлобен”), и в “Анджело”, и в “Герое”. Сочувственный читатель Л.И. Голенищев-Кутузов, получив в апреле первый номер “Современника”, записывает в дневнике: “…сама идея стихотворения прекрасна, это урок, преподанный им нашему дорогому и августейшему владыке…” (по-французски).

Но как только мы спускаемся на третий уровень, воспитательное измерение исчезает. Царь НЕ помиловал своих врагов и лишь слегка смягчил условия их ссыльной жизни. Официально об этом объявят в январе, но Пушкин, начиная работу над “Пиром Петра”, тем более отправляя журнал в печать, уже все знал. И не давал урока, а бросал упрек: Государь, ты мог, но ты не сделал; ты не воспользовался возможностью встать на одну ступень с любимым предком, который простил Долгоруких и праздновал с ними свое примирение. Перед нами обличение, замаскированное под призыв и похвалу.

Это жест не революционный, а системный, изнутри самодержавного сознания. Пушкин говорит с династией как “свой”, он все еще не хочет разрушения, но уже почти разочарован в перспективе диалога.

А четвертый слой – биографический. Когда-то два стихотворения, написанных Пушкиным после возвращения из Михайловской ссылки (“Стансы” и “Друзьям”), обозначили новый вектор его биографии: державный, навстречу царю. Публикуя на первой странице первого номера своего журнала “Пир Петра Первого”, Пушкин напоминает государю об истории их диалога. Ваше величество, наши пути разошлись.

И, наконец, пятый, самый важный уровень: кому поручено об этом сообщить.

Казалось бы, что за вопрос. Стихи написаны от первого лица, но это говорит не Пушкин. Взяв исторический сюжет у низового интеллектуала Ломоносова, Пушкин “передоверил” поучительный сюжет условному рассказчику из конца XVII – начала XVIII века. Это не придворный, не поэт и не ученый, а простосердечный человек из народа, для которого Пётр – “царь великий”, а немецкое название столицы необходимо удомашнить: “В Петербурге-городке”. Причем в “Современнике” слово “Петербург” вообще было напечатано через “и”, “Питербург” – десятитомник сохраняет это написание. Словно не Пушкин порицает царя, а носитель той самой “народности”, которая утверждена государем в качестве официальной имперской доктрины: “Православие. Самодержавие. Народность”.

Но православие велит прощать; самодержавие предполагает единоличное решение царя без оглядок на трусливые элиты; народность требует точки зрения “простого человека”, носителя русской самобытности, на которой держится Империя.

Первый номер “Современника” вышел в начале апреля 1836-го. А к середине января относятся дошедшие до нас свидетельства ухаживаний кавалергарда Жоржа Дантеса за Натальей Пушкиной.

Как Пушкин вернулся к себе

1. Революция сжатия

Первая глава была посвящена тому, как складывались пушкинские противоречия и рождалась скрытая энергия развития. Вторая – тому, как Пушкин захотел влиять на государство и чем за это заплатил. В третьей речь пойдет о любви, но также о поэтике и политике; все это тесно связано. А для начала вернемся к тексту “Пира Петра Первого”: кое-что мы сознательно упустили.

В брошюрке 1831 года в подверст к пушкинским стихотворениям была напечатана “Старая песня на новый лад” Жуковского. Именно ее недобрый Вяземский обозвал “шинельными стихами”, и было за что:

Пробуждай, вражда, измену!

Подымай знамена, бунт!

Не прорвать вам нашу стену,

Наш железный Русский фрунт!

Видно, что Жуковский не особенно старается; он выбирает первые попавшиеся рифмы, быстро перещелкивает штампы: “Где вы? где вы? Строем станьте! / Просит боя Русский крик. / В стену слейтесь, тучей гряньте, / Грудь на грудь и штык на штык”. Это невозможно сравнивать с балладами, элегиями и лирикой, переложенной Жуковским “для немногих” – всем тем, что обеспечило ему место в истории литературы. Как будто пишут разные поэты; автор “Светланы” живой человек, автор “Старой песни на новый лад” – функция. Драматическое положение: судьба великого, но не богатого писателя; он совершил трагический размен – отдал в услужение свою социальную маску, чтобы ему не мешали жить уединенной жизнью сердца. А Пушкин пишет с полной отдачей. Но в целом прием узнаваемый, связь несомненна.

А через три года, в 1834-м, Жуковский по тому же лекалу скроил еще одну патриотическую песню, “Многолетие”:

Многи лета, многи лета,

Православный Русский Царь!

Дружно, громко песня эта

Пелась прадедами встарь.

Читатель “Пира Петра Первого” легко опознает летучий хорей, речевую маску простоватого рассказчика, песенный мотив и пафос народности. “Песни дружные гребцов” – фактически цитата из Жуковского; простецкое “в Питербурге-городке”