Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

Великосветский круг поддерживал поэта-идеолога; в столице, по свидетельству Филиппа Вигеля, Пушкину с “живым участием” рукоплескали и (слова А.Д. Блудовой) “с увлечением” повторяли слова “Клеветников”. Пушкинская конфидентка Елизавета Хитрово заняла радикально патриотические позиции. Казалось бы, какие еще могла занять дочь Михаила Кутузова? Но внучка полководца, Дарья Фикельмон, согласилась с Вяземским. Наоборот, Чаадаев, который после возвращения в Россию из Германии и допроса на границе, укрылся в подмосковном имении а после вел уединенный образ жизни в Москве, ненадолго вышел из затвора, чтобы встать на пушкинскую сторону: “Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание”. А Николай Тургенев писал брату (по-французски): “Байрон был несомненно поэт, но и не в его правилах и не в его привычках было валяться в грязи”. Так обычно говорит обиженный учитель, утративший контроль над учеником.

И только Вяземский бесился: “Будь у нас гласность печати, никогда… Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича”. Правда, пройдет тридцать лет, и суровый князь в казенном стиле обличит “клеветников” другой эпохи: “Французам-крикунам молчанье хуже пытки / <..> / Теперь они ордой на нас восстали дружно. / Им верить – пробудил в них жалость Польши стон; / Нет, власть законную поколебать им нужно: / Им нравится мятеж, какой бы ни был он”.

Но проблема для Пушкина заключалась не в том, что он испортил репутацию, как думал Вяземский. Или (как позже намекнут революционно-демократические пушкинисты) просчитался в торге с властью[17]. А в том, что ради своеобразно понимаемого гражданского долга он превратил поэзию в инструмент, отдал в услужение Большой Идее. Искренне разделяемой и оттого не менее порабощающей. И забыл о собственном этическом императиве, прославил кровавую силу, отменил сердечность.

Хуже того. На фоне споров о “Клеветниках России” Пушкин набросал стихотворение, которое по черновику реконструировано публикаторами и получило нехарактерное для автора название – “Полонофилу”. Обычно оно печатается без заголовка. Здесь, если верить реконструкции, он попытался совместить несовместимое: намеки на неблагонадежность оппонентов – с независимой позицией. “Ты просвещением свой разум осветил, … / И нежно чуждые народы возлюбил, / И мудро свой возненавидел. … / При клике «Польска не згинела!»… / Ты руки потирал от наших неудач, / С лукавым смехом слушал вести, / Когда … бежали вскачь / И гибло знамя нашей чести / <..> …Варшавы бунт… <..> в дыме / Поникнул ты <главой> и горько возрыдал / Как жид о Иерусалиме”.

Хоть завтра печатай в “Северной пчеле” у Булгарина.

Видимо, Пушкин почувствовал, что приблизился к опасной грани. Начинаешь со страсти к войне, продолжаешь прославлением карающей империи, а завершаешь риторикой власти. Он постарался слегка отступить, не сдавая при этом позиций. В полемическом послании к Мицкевичу (“Он между нами жил…”, 1834), который обличал и Пушкина, и русскую власть, и Россию как таковую, автор “Клеветников” воздержится от политических нападок, заменив их моральными упреками. При этом мирный тон не должен нас обманывать; Пушкин ласково сообщает городу и миру, что глубоко имперская идея “Клеветников” о семейном характере ссоры с поляками на самом деле принадлежит Мицкевичу. Так сказать, свое же угрызоша.

                                        …Нередко

Он говорил о временах грядущих.

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Мы жадно слушали поэта. Он

Ушел на запад – и благословеньем

Его мы проводили. Но теперь

Наш мирный гость нам стал врагом – и ядом

Стихи свои, в угоду черни буйной,

Он напояет. Издали до нас

Доходит голос злобного поэта,

Знакомый голос!.. боже! освяти

В нем сердце правдою твоей и миром,

И возврати ему

Ну, хотя бы не обвинения в дискредитации, как в “Полонофиле”. Постепенный переход из фланга в тыл, от языка угроз к языку сожалений. От метафоры русского моря, которое почему-то иссякнет, если в нем перестанут сливаться славянские ручьи, к образу “времен грядущих” и от кровавого семейного спора к великой семье мирных народов.

Потому что не ради награды он все это делал, а ради своеобразно понимаемого долга. Он просил не почести и денег, а соблазнительного права повлиять. Того же хотел и Уваров. И, конечно, оказался ближе к цели. “Клеветников” написал Пушкин. А роль идеолога досталась Уварову.

12. Бутылка рому

Возможно, трещина между ними пошла еще до этого; в дружеской компании Уваров как-то заявил, что Пушкин “хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте (Петру Великому) за бутылку рома!”. Узнав о том, Фаддей Булгарин напечатал в “Северной пчеле” заметку о неназванном поэте, черный предок которого был куплен шкипером за бутылку рому. Пушкин ответил на хамство “Моей родословной” (1830), направленной против Булгарина, но рикошетом задевшей и Уварова, чьего отца прозвали “Сенька-бандурист”, и жену, урожденную Разумовскую:

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов…

Но Уваров умел промолчать, если была нужда. А она была.

“Православие. Самодержавие. Народность” – красивая схема, но слишком отвлеченная, ей не хватает наглядных примеров. Вот вам Пушкин, бывший враг монархии, находившийся под западным влиянием, но благодаря Уварову признавший ошибки. Он стал певцом гуманистического самодержавия и потому вознагражден поддержкой. Будущий министр знает о проблемах пушкинской “Литературной газеты”, которая дышит на ладан; он готов ей помочь; при этом мягко направит пушкинскую мысль – и предъявит царю “другого Пушкина”.

И будешь ты у меня на посылках…

Остается уговорить Пушкина. Уваров просит Филиппа Вигеля оказать посредничество. Остроумно-злобный Вигель принимает поручение и в летнем письме 1831 года (по-французски) практически прямым текстом сообщает поэту, что Уварову будет предложена серьезная должность и что Сергей Семёнович хочет использовать мечту поэта о газете для полного и безоговорочного подчинения. Кому? Царю. Но обязательно через Уварова. Как Бенкендорф когда-то аккуратно предлагал действовать через него, и только: “Он очень хочет, чтобы вы пришли к нему, но желал бы, для большей верности, чтобы вы написали ему и попросили принять вас и назначить час и день, вы получите быстрый и удовлетворительный ответ”.

Оферта звучит оскорбительно. Просить назначить час приема… Кого просить? Уварова? Отпрыска Сеньки-бандуриста? Понятно, что реакция не воспоследовала.

Не дождавшись пушкинских прошений, Уваров делает еще одну попытку и через князя Михаила Дондукова-Корсакова посылает Пушкину свой перевод “Клеветников России” на французский, характеризуя пушкинскую оду: “истинно народные стихи”. В устах Уварова не просто похвала, но сертификат на соответствие