Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

жизни однозвучный, отклика нет и не будет. Однако все стихотворение – сплошное вопрошание. Власть осудившего на казнь враждебна, но воззвал из ничтожества тот же, кто обрек на страдание…

Стихотворение появится в печати в 1830-м. Благодаря Елизавете Хитрово его прочтет митрополит Филарет (Дроздов), который в 1810-е годы руководил переводом Евангелия на современный русский язык, в 1820-е погрузился в Пятикнижие, пережил официальное сожжение первого тиража по инициативе и под давлением искреннего, но крайне упрямого “беседчика” адмирала Шишкова. Отступил на десятилетия, но все же дошел до итога, до “полной Библии всерьез”. Русская Библия выйдет в 1876-м, уже после смерти святителя.

Он, конечно, не был человеком либеральным; “усердно” благословил Карамзина в торжественном собрании Российской академии, но не одобрял решение писать о Грозном без оглядок: “нельзя обнажать и умножать виды зла”. Отмену крепостного права осуждал, хотя и выполнил поручение Александра Второго, отредактировав его февральский манифест. Герцен был на благодарственном молебне, который Дроздов отслужил в Кремле 19 июля 1826 года, меньше чем через неделю после казни, и поклялся отомстить…

Но в отношении “Дара напрасного” святитель Филарет занял добродушную позицию. И вместо жалоб написал стихотворный ответ на послание Пушкина. Простенький, наивный, но живой. Увещевающий разговор с младшим современником. Попытка повлиять, не подавляя.

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана;

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Пушкин ответ прочитал. Стихотворная переписка продолжилась; поэт в 1830-м сочинил послание митрополиту.

Первая строфа – привычно-пушкинская: “В часы забав иль праздной скуки, / Бывало, лире я моей / Вверял изнеженные звуки / Безумства, лени и страстей”. Ни избыточной архаики, ни обостренной современности, простая и естественная интонация. Читаем дальше. “Но и тогда струны лукавой / Невольно звон я прерывал, / Когда твой голос величавый / Меня внезапно поражал”. Тот же нейтральный язык, но “голос величавый” слегка настораживает; проступает избыточный пафос. В пушкинском словаре эпитет “величавый”, если только это не сказочный жанр, как правило, окрашен двояко. “Прекрасное должно быть величаво”, но сам-то он пишет “для славы”; “видом величавая” странная педагогическая “жена” из стихотворения “В начале жизни школу помню я…”, величав далекий Торквато. Величие – совсем другое дело; это проявление самостоятельности, силы.

Следующая строфа продолжает сразу обе линии: “потоки слез нежданных” – тональность приподнятая, но не избыточная. “И ранам совести моей” – воскрешенная метафора, оживленный штамп, свободная речь. Тон начинает осторожно повышаться: “Твоих речей благоуханных / Отраден чистый был елей”. “Благоуханные речи”, “чистый елей” – нейтральны для священнического словаря, но избыточны для языка образованного дворянина. Пушкин хочет соблюсти баланс, слово “отрада” восстанавливает стилевое равновесие. Но возгонка стиля уже началась. В строке “Мне руку простираешь ты” повторены слова, которые были “закреплены” за государем (“простираешь ты”): “Но он мне царственную руку / Простер – и с вами снова я”.

А финал и вовсе дан с перебором.

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт.

Это уже совсем чужой язык, искаженное повторение “Пророка”. “Душа палима” – “мрак земных сует” – “внемлет арфе”… Там Пушкин был конкретен, описывал томление “духовной жаждою”, “угль, пылающий огнем”, водвинутый в отверстую грудь… Все это почти физически переживалось. Здесь же сплошь торжественный расфокус, прикрытый избыточным пафосом.

Это не к тому, что Пушкин отрицает Филарета. Наоборот, он радуется: “Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача” (из письма Хитрово, по-французски). А к тому, что перед нами не дневник работы над ошибками, но продолжающийся диалог, в котором неизбежно появление “чужого слова”. Так в словесную зону Тургенева когда-то попала “Вольность”, а в словесной тени Чаадаева пряталось послание “Любви, надежды, тихой славы…”.

Сомневающийся Пушкин давно уже осваивал язык Священного Писания, чтобы говорить о том, во что он сам пока не верит. Затем он начал поиски героя. И тоже, петляя, идет боковыми путями. В 1829 году написан первый вариант баллады “Жил на свете рыцарь бедный…” – простецким четырехстопным хореем, наивным слогом, в насмешливом и трогательном тоне. И с попыткой “очистить” сюжетные шлаки “Гавриилиады”.

Был на свете рыцарь бедный

Молчаливый как святой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и простой. <..>

Путешествуя в Женеву,

Он увидел у креста

На пути Марию-деву,

Матерь господа Христа.

С той поры, заснув душою,

Он на женщин не смотрел

И до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

После чего Пушкин несколько раз возвращался к тексту баллады, пока она в 1835-м не приобрела окончательный вид, в котором снижен эротический накал, а последняя строфа с ее иллюзорной надеждой удалена:

Но пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего[16].

Рыцарь здесь уже не положительный герой. Не предмет автобиографического любования. Он странный. Он умер, “как безумец”. И никто никого не принял в царство свое. И все это помещено в комический контекст в “Сценах из рыцарских времен”.

Это не значит, что Пушкин стал к этому моменту верующим. Но это значит, что он вышел из смыслового равновесия и произошел какой-то важный сдвиг. В какую сторону – неясно. Но произошел.

Пушкин начинает поиски не только в сфере языка: он увлечен сюжетами, в которых можно показать, как вера изменяет человека. От языка – через тональность – к фабуле. И от фабулы – через наблюдение – к другой картине мира.

Пушкин вступил на дорогу, которая не гарантирует победу; большинство его набросков остаются на бумаге. Однако он решается на жертву качеством. Эти мотивы нарастают, но не захватывают без остатка пространство пушкинского поиска. Его герои не спешат перемениться; в “Пире во время чумы” священник, призывающий пирующих отречься от чумного пира, не добивается, по сути, ничего. Он уйдет, а Вальсингам останется, погруженный “в глубокую задумчивость”. И этот финал гораздо ближе Пушкину; ему, подобно его героям, требовалось не обретение нового взгляда, новой веры, новых убеждений, а пауза. Когда может начаться что-то новое, а может и не начаться.

Размышления о вере, Боге и спасении все чаще и чаще посещают Пушкина. Начали с поиска языка. Продолжили локальными сюжетами. Научились говорить о Евангелии. Отметили