Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

и религиозного назидания. Стихи великолепно бесполезны, их никто не сможет применить для утверждения (любой) идеологии. Дарование есть поручение, а не техзадание и не инструкция по применению; дар отдан поэту, и ему решать, как следует распорядиться талантом.

Избранничество предполагает полную свободу, а полная свобода – столь же полное одиночество. Как будет сказано в стихотворении 1830 года, “Ты царь: живи один”. И во второй половине 1820-х годов этот мотив звучит все отчетливей. Пушкин пишет “Поэта” (1827), “Поэта и толпу”, (1828), “Поэту” (1830), он густо заселяет пространство документальной повести “Путешествие в Арзрум” (1835) образами всяческих поэтов: тут и покойный поэт-дипломат Грибоедов, и уморительный восточный дервиш, и утонченный придворный поэт, и сам автор, отраженный в этих разнородных зеркалах. Поэт может быть свободен от заказа. Но как преодолеть зависимость от вдохновения? Этой проблеме посвящены “Египетские ночи”, где поэт-аристократ помогает гениальному собрату-импровизатору. И на разные лады Пушкин повторяет: поэзия существует не для служения царю, державе или церкви, не для удобства просвещения или тирана – она самодостаточна.

В стихотворении “Чернь” (1828), переименованном в “Поэта и толпу” читаем:

И толковала чернь тупая:

“Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет? <..>

Как ветер песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней?

Поэт

Молчи, бессмысленный народ,

Поденщик, раб нужды, забот!

Несносен мне твой ропот дерзкий,

Ты червь земли, не сын небес;

Тебе бы пользы все – на вес

Кумир ты ценишь Бельведерский. <..>

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Неслучайно после возвращения из ссылки Пушкин сблизился с московским кругом почитателей туманного поэта Веневитинова. Кто-то из них входил в самораспустившееся Общество Любомудрия (1823–1825), кто-то принадлежал к московским “архивным юношам”: так называли служивших в архиве Коллегии иностранных дел; кто-то был и архивным юношей, и любомудром. Они охотно погружались в немецкий идеализм – как писатель и композитор Владимир Одоевский. Искали национальные начала, как будущий славянофил Иван Киреевский и близкий к любомудрам Шевырёв.

С позиций пушкинской стилистики они казались слишком отвлеченными и, так сказать, расфокусированными, однако Пушкину нужны были друзья второго круга в замену выпавшего декабристского звена. А на эту роль они годились. Первый круг – Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Баратынский, Пущин, Кюхля, Александр Тургенев, Чаадаев – определился раз и навсегда; близкими друзьями были “Воиныч” Нащокин, великий переводчик “Илиады” Гнедич, брат Лёвушка, в последние годы – словарный гений Даль. Имелись многочисленные приятели – от Вульфа до Никиты Всеволожского. А второй круг (Рылеев, Бестужев…) распался; нужно было его заново сформировать. Затяжное пребывание в Москве позволило устроить долгие смотрины, тем более что многие из москвичей принадлежали к следующему поколению, а это было для Пушкина важно. И еще важнее – что у них имелся собственный журнал “Московский вестник”.

В конце концов особой дружбы с ними не получится – исключая разве что Одоевского; полномочным представителем новых литературных поколений станет для Пушкина Гоголь, к нему приверстает себя Соллогуб, в журнале “Современник” Пушкин напечатает тетрадь “Стихотворений, присланных из Германии” и откроет для себя и для публики Тютчева…

Но теперь неприятный вопрос: как с этим соотносится записка “О народном воспитании”, составленная Пушкиным по просьбе государя? Прагматическая, служебная, назидательная. И содержащая посылы, опасные для личной автономии. Ответ: он вступил в очередное противоречие. Между литературными задачами и политическими устремлениями.

5. Либералисты: ложная система воспитания

8 сентября 1826 года Пушкин сделал неизбежный шаг навстречу власти, и первое, в чем пришлось убедиться: цари обещают одно, а псари понимают другое. Как только Николай уедет из Москвы, Пушкину доставят письмо Александра Христофоровича Бенкендорфа, шефа жандармов и главного начальника Третьего отделения. Дата – 30 сентября.

“Я ожидал прихода вашего, чтоб объявить Высочайшую волю по просьбе вашей, но отправляясь теперь в С. Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что Государь Император не только не запрещает приезда вам в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо”.

Александр Христофорович не был прирожденным интриганом; он начинал как полковой военный, участвовал в нескольких войнах; став флигель-адъютантом Александра Первого, не выполнил приказ о подавлении мужицкого бунта, а доложил, что крестьяне по-своему правы. В 1812-м возглавлял летучий отряд. После ухода Наполеона из Москвы был комендантом сожженного города. Портрет работы Дж. Доу, написанный для галереи героев Отечественной войны, знакомит зрителя с умным чиновником в мундире генерал-адъютанта. Большеголовый, сдержанный. Высокий лоб с залысиной, во всем облике – готовность выполнить суровый долг. Грибоедов приводил Бенкендорфа в пример самоотверженной смелости: во время петербургского наводнения 1824 года тот сбросил мундир и (начало ноября!) вплавь отправился за лодкой, чтобы спасать пострадавших. С Николаем Бенкендорф сблизился в процессе следствия по делу декабристов; план создания высшей полиции был им представлен в апреле 1826-го и оказался по-своему разумен.

Однако в нем жил бюрократический инстинкт. Намек в письме звучал прозрачно, даже слишком. Во-первых, могли бы зайти, поклониться; Вам государь благоволит, но есть неформальные связи. Во-вторых, Вам позволено передавать письма и сочинения напрямую, но взвесьте как следует, стоит ли. “…Сочинения ваши, так и письма можете для представления Его Величеству доставлять ко мне; но впрочем от вас зависит и прямо адресовать на Высочайшее имя”.

Напрямую. Но через меня.

Именно Бенкендорф довел до Пушкина желание царя: представь записку о народном воспитании. Поэт затянет с ответом до неприличия – так что Бенкендорф начнет сердиться, с ним придется объясняться, а в записке открыто признать, что тема совсем не его.

Когда-то Пушкин использовал “чужой язык” друзей, потом осваивал “чужой язык” фольклора, а теперь перешел на язык Бенкендорфа… В записке поминаются времена, когда “молодые люди занимались только военною службою”, а литература была просто художеством. Но под влиянием Запада, после походов в Европу, “либеральные идеи” стали “необходимой вывеской хорошего воспитания”, а литература превратилась в “пасквили на правительство и возмутительные песни”. От “пагубного влияния чужеземного идеологизма” рукой подать до тайных обществ и “кровавых” и “безумных” заговоров. Вывод: надо заниматься воспитанием.

“Пасквили на правительство”, “возмутительные песни”, “чужеземный идеологизм”… Это звучит как пародия на главного литературного врага – Булгарина, с которым Пушкин в ближайшее время схлестнется. Но есть в записке