Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

влияние священной книги на судьбу истории. Совершили проброс к человеку. Затормозили в конце 1834-го и в 1835-м, когда в стихи, прозаические наброски, письма вползает тема самоубийства, и Пушкин постоянно возвращается к вопросу, что же происходит с человеком, когда он лишает себя жизни.

Именно в этот момент в руки Пушкина попадает книга Джона Беньяна, знаменитого английского проповедника; русский поэт подхватывает один-единственный мотив – бегство из дома, где никто не думает о спасении души.

Побег мой произвел в семье моей тревогу,

И дети и жена кричали мне с порогу,

Чтоб воротился я скорее. Крики их

На площадь привлекли приятелей моих… <..>

Иные уж за мной гнались; но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть – оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

Но бежать ему было некуда. А мысль о побеге не оставляла.

10. Оставь герою сердце

Как записной идеолог Пушкин поставил на силу, как поэт и свободный мыслитель – на сердце.

В 1828-м создан устрашающий “Анчар”. “Человека человек” посылает “властным взглядом” к дереву яда; читателю предъявлен образ государя, для которого чужая смерть – ничто.

…И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

А царь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы.

А в 1830-м, в разгар холерной эпидемии, Пушкин сочинит стихотворение “Герой”. И в нем напомнит о предании, связанном с Наполеоном: в год пушкинского рождения Бонапарт вошел в чумной барак Яффы и поддержал больных.

Одров я вижу длинный строй,

Лежит на каждом труп живой,

Клейменный мощною чумою,

Царицею болезней… он,

Не бранной смертью окружен,

Нахмурясь ходит меж одрами,

И хладно руку жмет чуме,

И в погибающем уме

Рождает бодрость… Небесами

Клянусь: кто жизнию своей

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет небу другом,

Каков бы ни был приговор

Земли слепой…

Написано это в осенние дни 1830 года, когда Пушкин оказался заперт в Болдино и сочинял “чумную” маленькую трагедию; впереди его ждали женитьба и счастье либо горе и смерть. Между Поэтом и его Другом (опять Друг, опять полемика) идет спор: а что, если Бонапарт НЕ входил в чумной барак, как утверждает его секретарь Бурьен в только что (1829–1830) изданных “Воспоминаниях”?

друг

                       Мечты поэта,

Историк строгий гонит вас!

Увы! его раздался глас, —

И где ж очарованье света!

Поэт формально соглашается, но завершает стихотворение моральной декларацией: “Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман… / Оставь герою сердце… что же / Он будет без него? Тиран…” Потому что прославляет не мужество будущего императора французов, не милосердие, а то, что называется эмпатией, – сопереживание, готовность разделить страдания и ужас обычного человека. Раньше оппозиция была другая: “Уж просвещенье иль тиран”; теперь переживание важнее просвещения.

друг

Утешься…………

29 сентября

1830

Москва

Смысл этого пассажа: утешься, потому что “Воспоминания” Бурьена оказались фальшивкой. Наполеон был в чумном бараке, его сердечное проявление реально, он герой с сердцем. Но также потому, что 29 сентября 1830 года Николай Первый прибыл в холерную Москву и (по свидетельству Бенкендорфа) посещал больницы и бараки, как бы повторяя наполеоновский жест. Зачем? Чтобы спасти больных? От появления царя они не спасутся; к расслабленным и прокаженным приходит Христос, чтобы их исцелить, а вожди приходят для другого: чтобы поддержать морально, проявить героизм сердечности. А в пушкинской картине мира бессердечие политика и отказ писателя от умягчения власти – сравнимые проступки. Помогает умягчение или нет, но долг остается долгом, его следует исполнить.

Тут в сюжете снова появляются Тургеневы.

В конце XVIII века русские дворяне открывали для себя мир эмоций, в том числе мужских, учились плакать и не стесняться слез. Не “прослезиться”, то есть проявить “минутную слабость”, а именно “заплакать” и тем самым обнаружить внутреннюю глубину. Вот знаменитое письмо Тургеневу, отправленное Андреем Кайсаровым, выпускником Гёттингенского университета, в будущем – автором диссертации о крепостном праве в России. Кайсаров пишет: “…зашли мы с Жуков<ским> к Александру, он лишь только взошел и заплакал, я хотел утешать Александра, обнял его как брата моего любезного Андрея и сам плакал. Не знаю, отчего представилось мне, что я простился с тобой навсегда. В эту минуту входит твой батюшка. Подошел к нам: что вы делаете братцы и сам заплакал”.

Но Пушкин делает следующий шаг: эмоции становятся политическим фактором. Он не единственный, кто движется в заданном направлении, но делает это решительней многих. Впереди работа над поэмой “Анджело” и “Капитанской дочкой”, где драма власти, долг гуманности и милосердие соединятся. Но “свободный ум” влек Пушкина в одном направлении, а подневольное призвание идеолога – в другом.

11. Надобно задушить

1830-й и особенно 1831-й – трагические годы. В военных поселениях, как лесной пожар, распространялись бунты; их подавляли с невиданной жестокостью, превращая зачинщиков в кровавое месиво. Некоторые наблюдатели всерьез говорили об угрозе государству. Во Франции – Июльская революция 1830 года. В Польше – настоящее восстание. И любовь к империи, союз с царем, рассуждения о пользе государства вынуждали сделать однозначный выбор: ты с Отечеством, но бессердечен или сердечен, но в тяжком конфликте с Отечеством.

Напомним канву событий.

20 декабря 1830 года польский Сейм потребовал отделения Польши от России и восстановления ее в границах 1772 года, включая Киев, потерянный в 1667-м. Столкновению предшествовала эпидемия и психологически подготовила его, однако нарыв назревал десятилетиями. В XVIII столетии Россия трижды расчленяла государственное тело Польши; в XIX-м Польша воевала на стороне Наполеона. Александр Первый восстановил ее – в рамках Российской империи; он верил, что сумеет примирить космополитов с патриотами, но все остались недовольны – и поляки, и будущие декабристы, и Карамзин. А если все недовольны, то рано или поздно хрупкая конструкция развалится.

Поляки действовали отчаянно; напав на символ русской власти в Варшаве, Бельведер, они отрезали путь к отступлению и теперь могли рассчитывать лишь на самопожертвование – и на военное вмешательство Европы. Та вроде бы ответила сочувствием, но Польше предложили биться в одиночку, до последнего поляка. Началась беспощадная осада