Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

который сам же и наметил эту параллель в самом начале своего мучительного царствования, внимательно и холодно следил за траекторией пушкинской мысли. Летом 1831-го случился разговор, сопоставимый по значению с беседой 8 сентября 1826-го. Если верить легендарному рассказу фрейлины Александры Смирновой-Россет, поэт и царь повстречались во время прогулки; царь как бы между делом сообщил, что хотел бы забрать из Голландии домик Петра и восстановить его в России. Пушкин среагировал мгновенно: при этом домике готов быть дворником. Зачем же дворником, если можно стать придворником и написать историю Петра? В статусе официального историографа.

Только два писателя за всю историю России получали этот статус, князь Щербатов и Карамзин; звание историографа для литератора – все равно что звание фельдмаршала для полководца. А написать историю Петра значило не просто изучить громоздкий материал, изложить канву поворотных событий, но фактически создать имперскую идеологию. Скроить ее из ткани прошлого, как Сергей Уваров конструировал ее на базе современности; оба сохраняли “порядок вещей”.

Пушкин займет эту должность летом 1831-го. Злобный министр Нессельроде выделит ему каморку в Государственном архиве, куда Пушкин будет ходить пешком и получать почти физическое удовольствие от работы с подлинными документами. Но очень скоро выяснятся три неприятных обстоятельства. Во-первых, Пушкин увлечется новой темой, и рядом с успешным зачинателем Империи в пушкинских тетрадях возникнет неудачный разрушитель – Пугачёв. И перетянет на себя энергию замысла. Во-вторых, по мере погружения в работу, году примерно к 1834-му, Пушкин сделает ужасное открытие: реальный Пётр немыслимо далек от идеала; беспробудный пьяница и самодур обладал гениальным чутьем и невероятным трудолюбием; но из этого официальную биографию построить трудно.

Было нечто третье, совсем уже катастрофическое. Пушкину хватало знаний о Петре, чтобы сочинять стихи и даже прозу; в 1828-м он пишет поэму “Полтава” с ее знаменитым: “лик его ужасен” – “он прекрасен”, сочиняет роман о петровской эпохе, которому публикаторы дадут название “Арап Петра Великого”. Но для научно-политической задачи знаний было недостаточно. Он не успевал начитывать ученую литературу; даже карамзинский ледяной систематизм – и тот потребовал долгих лет для освоения архивных материалов, а Пушкин с его подъемами и спадами оказался в тяжком положении. До 1835-го он делал все, что мог, наращивал скорость и объем работы и все равно отставал от плана. Попробовал вовлечь в свою работу профессионального историка и архивиста Михаила Погодина – сорвалось; попытался выскочить из должности, как выскакивают из неоплатных долгов, – не получилось.

Когда дойдем до финальной дуэли, вспомним об этом. Пока же на дворе 1832-й. Два конкурента, которые в ближайшее время станут врагами, не сговариваясь, прорабатывают идеологию державы. Один, готовый занять министерский кабинет, опирается на “Энциклопедию”, на немецких романтиков, русских масонов. Другой – с интересом читает многочисленные документы, изучает книги из библиотеки Вольтера, выкупленной Екатериной. Уваров чувствует себя прекрасно: он занят делом, к которому всегда был призван. Пушкин тоже увлечен, но пребывает в крайнем напряжении. Поэзия зовет его “На берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы”, где можно жить, “усовершенствуя плоды любимых дум”, а не применять готовые инструкции. А он упрямо движется чужой дорогой, не отказываясь при этом от своей.

8. Писание, мир, самовар

Отложим важные события – неудачную попытку оказаться в действующей армии (1828) и вполне удавшееся путешествие в Арзрум (1829) – турецкую крепость, завоеванную русскими. Обогнем Болдинскую осень и разговор о завершении разгульной жизни. Скажем только, что на переломе от 1820-х к 1830-м у Пушкина наметилась еще одна сквозная тема: он постоянно думает о том, что совсем необязательно взывать к оружию, если можно проповедовать гуманность – и удобство, которое снижает склонность к героизму. Самовар, внедренный в обиход Востока, даст империи гораздо больше, чем двуглавый орел и Ермолов с Котляревским вместе взятые. И эта тема – милости хочу, а не жертвы – плохо стыковалась с пафосом идеологии.

В 1829–1830-м Пушкин набросает поэму “Тазит”, главный герой которой – сын черкесского вождя, воспитанный в Чечне, – нарушает местные традиции: уходит созерцать “природы красоты”, не отбирает у тифлисского армянина товары, не тащит на аркане беглого раба, не мстит за смерть брата, поскольку враг был один, изранен, брошен. То есть в нем сердце сильнее обычая. Отец, старый Гасуб, возмущен:

Поди ты прочь – ты мне не сын,

Ты не чеченец – ты старуха,

Ты трус, ты раб, ты армянин.

Будь проклят мной! поди – чтоб слуха

Никто о робком не имел… <..>

Чтоб дети русских деревень

Тебя веревкою поймали

И, как волчонка, затерзали —

Чтоб ты… Беги… беги скорей!

Не оскверняй моих очей!

Согласно пушкинскому замыслу, Тазит должен принять христианство – и разорвать с родной традицией. Месть неприемлема. Наслаждение убийством недоступно. Прощение – знак торжества. Здесь Пушкин отвечает сам себе – на коллизии “Кавказского пленника”, на развязку “Бахчисарайского фонтана”. Мощи победительного оружия в “Тазите” противопоставлено побеждающее бессилие христианской веры. Все это интересует Пушкина скорее философски и сюжетно; он пока далек от собственного религиозного опыта. Но в целом его разворот очевиден.

При этом жизнь распорядилась так, что через несколько лет Пушкин напечатает в “Современнике” документальную повесть “Долина Ажитугай” черкесского офицера русской армии Султана Казы-Гирея. И напишет послесловие. “Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке… Султан Казы-Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце; как, наконец, магометанин с глубокой думою смотрит на крест, эту хоругвь Европы и просвещения”.

9. Не напрасно, не случайно

Чуть раньше состоялся важный (но заочный) диалог между Пушкиным и митрополитом Филаретом (Дроздовым).

В день рождения, 26 мая 1828 года, Пушкин написал свое самое скептическое стихотворение:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Здесь все построено на противоречиях. Если дар, то осмысленный, а если случайный, то это не дар. Если все напрасно и случайно, то вопрос “зачем” излишен. Тем более вопрос о смысле. Спрашивать об этом некого; шум