Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

И воровать уже забуду

Казенные дрова!”

Царскому порученцу Уварову брошены были дуэльного масштаба оскорбления – и в лизоблюдстве, и в попытке присвоения наследства, и в казнокрадстве, и в принадлежности к международному незарегистрированному обществу, к которому в патриархальной России относились снисходительнее, чем в Европе. На особую близость Уварова и Дондукова Пушкин намекал в грубейшей эпиграмме: “потому что ж*** есть”. В дневнике называл Дондука бардашом (Татьяна Цявловская изысканно объяснила в комментарии: бардаш – не просто заядлый посетитель борделя, а мужчина, который ведет себя “как женщина легкого поведения”). А в наброске письма Бенкендорфу князь назван “урожденный Корсаков”, как могла быть названа замужняя женщина.

Уварову пришлось пожаловаться государю, то есть снова поступиться честью ради сохранения бюрократической позиции; царю не мог понравиться поступок Пушкина, но покушение Уварова на царские прерогативы тоже вряд ли вызвало восторг. Пушкину велено было дать показания, сохранился черновик его письма то ли Бенкендорфу, то ли его помощнику Мордвинову: “…публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного важной должности. …прошу только, чтобы мне доказали, что я его назвал, – какая черта моей оды может быть к нему применена, или же, что я намекал”.

Дело было замято; Пушкину всего лишь объявили строгий выговор через Бенкендорфа. Однако в главном поэт проиграл. И с точки зрения обычной тактики: князь Репнин, второй наследник Шереметева, принял часть “лукулловых” намеков на свой счет; с Репниным пришлось объясняться, фактически – оправдываться. И с точки зрения стратегии: Пушкин пошел напролом, и публика скорее приняла сторону министра.

Много раз впоследствии напишут о той ужасной роли, которую сыграет в предстоящей пушкинской дуэли оскорбленный и униженный Уваров; выскажут предположение, что он участвовал в изготовлении и распространении дипломов ордена рогоносцев, интриговал, натравливал и проч. Доказательств нет, однако подозрения возможны. “Православие. Самодержавие. Народность” и мораль никак между собой не связаны. Но совершенно точно, что Уваров и Дондуков в последний год пушкинской жизни сделали все, чтобы поэта лихорадило и цензурные проблемы становились все неразрешимей, как сделали всё, чтобы лихорадило Чаадаева, пушкинского друга и наставника.

Пётр Яковлевич сильно изменился – по сравнению с 1810-ми и даже 1820-ми годами. Запершись в Москве и подмосковной деревне, он приступил к созданию восьми “Философических писем”. В них был изложен проект спасения России на путях строительства Царствия Божия. Совместного с Европой. Под ее водительством.

Уваров продвигался в области практической идеологии; Чаадаев занялся идеологией теоретической. Он ощущал себя первым русским “социальным оракулом” (формулировка Александра Осповата и Веры Мильчиной), пророком в своем отечестве. Современники и современницы с изумлением следили, как меняется не только мысль, но и облик “отставного ротмистра”: “он… весь пропитан духом святости… Ежеминутно он закрывает себе лицо, выпрямляется, не слышит того, что ему говорят, а потом, как бы по вдохновению, начинает говорить” (дневник А.В. Якушкиной, 1827).

Мелочи вроде триады его беспокоили мало; он претендовал на существенно большее, поскольку выход православия из “всемирного братства” имел роковые последствия, схизма вела к отставанию, а Чаадаев был намерен это отставание преодолеть. Для начала – силой мысли, а потом – посмотрим. Но триаду Чаадаев беспокоил: он покушался на второй “лик” официальной народности – православие. Системе было безразлично, что Чаадаев рассуждал как патриот и наивно полагал себя спасителем отечества. Главное, что первое “философическое письмо” появилось в журнале Надеждина “Телескоп”. В начале октября вышел 15-й номер “Телескопа”, а уже 23 октября 1836 года Бенкендорф передал московскому военному генерал-губернатору письмо:

Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию Г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. – Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность, непременно каждое утро посещать Г. Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение дабы Г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья.

То есть его отправили под домашний арест, чтобы частный штаб-лекарь “непременно каждое утро и даже раза два в сутки” посещал “Г. Чеодаева”, а если нужно, то приставили бы “Г. доктора Саблера, известного по успехам его в лечении сумасшедших”. Это называлось установить “медицинский надзор”.

Современники, занявшие сторону Уварова в его конфликте с Пушкиным, еще несправедливей обошлись с Чаадаевым. Выбранная самоназначенным пророком линия защиты вызывала смесь презрения и возмущения: мало того что написал “пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев” (слова ненавистника Чаадаева, героя Отечественной войны Дениса Давыдова), так еще и всю вину свалил на издателя, перевел разговор на цензуру. На государя при этом не злились.

Пушкин успел отозваться на публикацию в “Телескопе”, хотя и не стал посылать письмо от 19 октября (по-французски). Согласился, что мы отстали, – и сразу начал уточнять: “у нас было свое особое предназначение”. Поглотить монгольское нашествие, избавить “нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы”, двигаться к русскому единству, пережить величественную драму, “начавшуюся в Угличе и закончившуюся в Ипатьевском монастыре”. Он восхищается Петром, Екатериной, Александром. И даже Николаем: “разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?”

А завершает смысловым аккордом: “клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал”. Православие почтенно, хотя и сословно отстало; русское священство “носит бороду”. Сегодняшнее самодержавие может вызвать раздражение у “человека с предрассудками”, но многое в нем поразит будущего историка. Народность “русского единства” несомненна.

Это спор с позиции триады, как если бы она была не детищем Уварова, а результатом пушкинских писаний. То есть вольной. Вольготной. Живой. Триадой с человеческим лицом.

Пока Пушкин сочинял ответ, Чаадаев оказался под ударом. Отправка письма стала этически невозможной. На обороте черновика пушкинской рукой написано: “Ворон ворону глаза не выклюнет”. (Как Бенкендорф Уварову.) Полемика завершилась, не начавшись.

И еще одна случайная, но важная деталь. Годом ранее, 15 декабря 1835-го, Пушкин завершил работу с “Деяниями Петра Великого…”, 16-го разметил материалы для первой главы своей “Истории Петра”. То есть зашел в беспросветный тупик; задание было не выполнено. В конце декабря вышел в свет журнал с непримиримым “Выздоровлением Лукулла”. И решился наконец вопрос с журналом “Современник”, который запустится весной и откроется стихотворением “Пир Петра Первого”. О примирении, об основателе империи, прощении, народности и милости.