Лаванда и старинные кружева - Миртл Рид

Дверь в спальню мисс Эйнсли осталась открытой, и оттуда доносилось лишь глубокое дыхание хозяйки дома, однако сама Рут почти до рассвета не могла сомкнуть глаз.

XVI. Тот, кто ее любил

Лето постепенно приближалось к концу, и с каждым уходящим днем силы мисс Эйнсли убывали. Она не болела, не мучилась от боли, а просто понемногу угасала. Карл послал в город за доктором, имеющим хорошую репутацию, но тот лишь развел руками:

– Она здорова, но не хочет жить. Постарайтесь сделать ее как можно счастливее.

Какое-то время мисс Эйнсли, как обычно, занималась домашними делами, однако постепенно все больше обязанностей ложилось на плечи Рут. Каждый день приходила Хепси – после завтрака, а потом еще раз, ближе к вечеру.

Рут попыталась уговорить мисс Эйнсли проехаться в коляске, но та с улыбкой отказалась:

– Нет, дорогая, я и прежде никогда не выходила, а сейчас уже слишком стара, чтобы начинать.

Вскоре слухи о ее болезни распространились по деревне, и в доме мисс Эйнсли начали появляться соседи, выражая сочувствие и предлагая помощь, однако та никого не принимала – даже тетю Джейн.

Во время трапез мисс Эйнсли, как обычно, сидела во главе стола, не желая уступать кому-либо свое место хозяйки дома, хотя ничего не ела. И вот однажды вечером на нее навалилась сильная слабость.

– Не знаю, как смогу подняться наверх, – испуганно пробормотала она. – Это такой длинный путь!

Уинфилд подхватил мисс Эйнсли на руки и заботливо отнес на второй этаж, будто ребенка, а когда опустил на пол, она вспыхнула и подняла на него заблестевшие глаза.

– Никогда не думала, что получится так легко, – сказала она в ответ на его вопрос. – Ты ведь останешься со мной, Карл? Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Я останусь, насколько захотите, мисс Эйнсли, и Рут тоже. Для вас мы готовы на что угодно.

В тот вечер, когда хозяйка уже спала наверху, Рут, сидя с Карлом возле камина, рассказала, что мисс Эйнсли решила оставить ему дом и небольшой доход, а ей самой – все прекрасные вещи.

– Благослови Господь ее доброе сердце, – нежно сказал он. – Но мы предпочли бы остаться с ней, а не с ее вещами.

– Само собой, – поспешно согласилась Рут.

До середины сентября мисс Эйнсли сравнительно легко перемещалась между собственной спальней и гостиной. Молодые люди по очереди приносили ей лакомства, чтобы возбудить аппетит. Она немного съедала – явно лишь из уважения к ним – и горячо хвалила, особенно если готовила Рут.

Мисс Эйнсли мало читала, почти не разговаривала и много спала. Однажды она попросила Карла пододвинуть к ее креслу тяжелый сундук из сандалового дерева и подать ей висевший за картиной ключ.

– А сейчас ненадолго оставь меня одну, – проговорила она после с очаровательной улыбкой.

Карл поставил на стол колокольчик, до которого она легко могла дотянуться, и предложил звонить, если что-нибудь понадобится. Время шло, но из гостиной не доносилось ни звука. В конце концов он тихо поднялся наверх и обнаружил, что она заснула, сундук заперт, а ключа нигде не видно. Трудно сказать, открывала его хозяйка или нет, однако не возражала, когда Карл вновь подвинул сундук на место.

Иногда они читали вслух, и мисс Эйнсли терпеливо слушала, порой даже задавала вопросы, но чаще засыпала.

А однажды, оставшись наедине с Карлом, попросила:

– Я бы хотела послушать что-нибудь, написанное тобой.

– Да что вы, мисс Эйнсли! – изумленно воскликнул он. – Я ведь пишу газетные статьи. Вряд ли вам это будет интересно.

– Очень, – тихо ответила она. – Я хочу послушать.

И прозвучало в ее голосе что-то такое, отчего к глазам молодого человека подступили слезы.

Мисс Эйнсли нравилось, когда Рут расчесывала ей волосы, а еще она с наслаждением слушала рассказы Уинфилда о хранящихся в ее доме сокровищах.

– Карл, расскажи мне о ковре, который лежит на сундуке из сандалового дерева, – в двадцатый раз попросила она.

– Этому ковру сотни лет, – начал Уинфилд. – Его привезли из Персии, лежащей очень далеко за морем. Пастухи днями и ночами пасли овец, приберегая для ковра только самую лучшую шерсть. Они изготовили краски из незнакомых цветов и душистых трав, растущих на горных вершинах, куда отваживались забираться лишь отчаянные смельчаки. И поэтому сумах, пламенеющий на склонах холмов, кожура качающихся на ветру гранатов, лишайники, растущие на скалах возле Восточного моря, ягоды, сокровища морских глубин, виноградные листья и сок вызрели, как старое вино, и приготовились подарить ковру свои цвета. Спустя долгое время, когда они были готовы, мастер создал узор, написав по краям странные символы, заключающие в себе скрытый смысл, который доступен лишь пониманию мудрейших. Над этим ковром трудились мужчины, женщины и дети. Низкими голосами пели песни о любви, и мелодии вплетались в ковер. Бросали в ответ ласковые взгляды, заставляя нити напитываться нежностью и красотой. Хватались за него детскими пальчиками и заливались смехом, если приходилось их расцеплять. По ночам, когда на деревню опускался алый закат и в окнах зажигались огни, в него нитями вплетались незнакомые истории о любви и войне. А еще в нем смешались пение соловья, аромат роз из персидских садов, чарующий лунный свет, звон золотых и серебряных браслетов на смуглых женских лодыжках, запах сандалового дерева и эфирного масла из роз. Поэты читали ему свои стихи, мужчины преклоняли рядом с ним колени, чтобы помолиться, а поднимавшийся с моря легкий ветерок играл на нитях едва слышную мелодию. Если работник допускал ошибку, мастер отстранял его от дела. Часто неутомимые пальцы переставали ткать навсегда, и приходилось искать того, кто продолжит работу. Порой, движимые каким-то неведомым инстинктом, они перескакивали с одного участка на другой, не нарушая при этом основной схемы: с гор на долины и обратно, минуя полноводные реки и золотые пески пустыни, добираясь даже до бьющихся о берег глубоких синих вод. И в ковер вплетались новые мотивы: стук копыт арабских скакунов, несущих на спинах бедуинов в белых одеждах со сверкающими мечами; блеск и великолепие войны, победные песни, стремительные атаки кавалерии, вера умирающего воина и даже медленная поступь проигравших. Возможно, мастер умер, но рисунок сохранился, и усердные пальцы трудились над ним долгие годы, каждый день добавляя в него новое очарование и новые мечты. И вот однажды некая дама в вуали, тихо вздыхающая в паузах между песнями и удивлявшаяся необычайной красоте ковра, завязала на нем