Лаванда и старинные кружева - Миртл Рид

XV. Тайна и сон

Рут с легкостью привыкла к спокойной жизни в доме мисс Эйнсли и постепенно потеряла всякое желание возвращаться в город.

– Вы меня балуете, – однажды заметила она. – Я не хочу обратно в город, не хочу работать. Желаю только одного: сидеть и смотреть на вас. Я и не знала, что такая ленивая.

– Ты не ленива, дорогая, – возразила мисс Эйнсли. – Просто устала и сама не подозревала, насколько сильно.

Уинфилд практически поселился у нее. По утрам он сидел в саду и читал газету, пока Рут помогала с домашними делами. Она захотела научиться готовить, и ему пришлось перепробовать кучу незнакомых блюд, доблестно заявляя, что получилось вкусно.

– Никогда не сомневайся в его любви, – объясняла мисс Эйнсли, – всего лишь потому, что то печенье – как ты сама понимаешь – получилось не слишком удачным.

Ученица повара искренне рассмеялась в ответ на столь мягкую критику.

– Оно было ужасно, – призналась она, – но я намерена продолжать попытки, пока не научусь.

Верхний этаж дома состоял из четырех комнат, окна которых выходили на все стороны света. Одну из передних, северо-восточную, занимала сама мисс Эйнсли, юго-восточная же служила гостиной.

– Здесь я храню свои самые красивые вещи, – объясняла она Рут, – поскольку не хочу, чтобы люди считали меня сумасшедшей.

В первый раз войдя в комнату, Рут почти забыла, как дышать. На стенах висели прекрасные гобелены, пол устилали бесценные ковры. Мебель из красного дерева, вроде той, что стояла внизу, была отполирована до блеска; кое-где попадались столы и стулья, явно изготовленные за границей. Здесь имелся шкаф, заполненный изысканным фарфором, столик с инкрустацией и стул из тикового дерева, украшенный перламутром. В углу комнаты стоял большой сундук из сандалового дерева, отделанный жемчугом и частично прикрытый чудесным старинным ковром.

Казалось, мир отдал часть своего великолепия, чтобы украсить гостиную мисс Эйнсли, в которой собрались керамические изделия из Мексики, Китая и Японии, диковинные вещи из Египта и с берегов Нила, а также все восточное великолепие Индии и Персии. Рут благоразумно воздержалась от вопросов, но однажды хозяйка нерешительно призналась, повторяя уже сказанные некогда слова:

– Это подарок… друга.

После долгих уговоров со стороны Рут мисс Эйнсли все же позволила Уинфилду подняться в гостиную.

– Он посчитает меня глупой, дорогая, – покраснев, заявила она.

Но нет, напротив, Карл восхищался так же, как и Рут, и, оценив сокровища хозяйки дома, завоевал ее благодарность.

День ото дня между ними росло странное притяжение. Мисс Эйнсли любила Рут, а Карла и вовсе безоговорочно приняла в свое сердце. Рут бездумно отмечала про себя, что ее старшая подруга никогда не называла его мистером Уинфилдом. Сначала он был для нее просто «твоим другом», а потом, после просьбы ее возлюбленного, мисс Эйнсли с очаровательной застенчивостью уступила и стала звать его Карлом.

Он тоже привык к спокойной жизни и потерял желание возвращаться в город. С вершины холма влюбленные теперь наблюдали пожелтевшие поля и слышали доносившуюся из окружающей долины тихую мелодию жатвы. Карл и Рут часто гуляли вдвоем, а мисс Эйнсли, не желая к ним присоединяться, спокойно оставалась дома, как делала уже много лет.

Каждый вечер, когда из города прибывал последний поезд, она зажигала в окне свечу, всегда вставляя ее в причудливо украшенный подсвечник из цельного серебра. Если Уинфилд в то время еще находился у нее, мисс Эйнсли отправляла их с Рут в другую комнату, а в половине одиннадцатого убирала подсвечник и с тихим вздохом задувала огонек.

Рут ломала голову над этой загадкой, но ничего не говорила даже Уинфилду. Вскоре зерно собрали, солому увязали в снопы, а листья кленов начали менять цвет – одни покрывались нежным румянцем, другие казались обсыпанными золотом, на третьих будто открылись кроваво-красные раны.

Однажды утром, когда мисс Эйнсли спустилась вниз, Рут поразилась произошедшей в ней перемене. Быстрая легкая походка сменилась медленной тяжелой поступью, прямые широкие плечи несколько поникли, а лицо, несмотря на прежнюю красоту и ямочки на щеках, неуловимо изменилось. В глубине ее фиалковых глаз затаилась невыразимая печаль, румянец исчез. Теперь ее лицо походило на застывший мрамор, отражая тот покой, что свойственен мертвецам. Она словно бы постарела за одну ночь.

Весь день мисс Эйнсли почти ничего не говорила и отказывалась есть; просто неподвижно сидела, глядя в восточное окно.

– Нет, – мягко успокоила она Рут, – ничего не случилось, дорогая. Я просто устала.

После прихода Уинфилда Рут постаралась незаметно увести его подальше от мисс Эйнсли.

– Пойдем прогуляемся, – как можно непринужденнее предложила она, хотя сердце болезненно сжималось, а в горле стоял ком.

Они поднялись на холм и свернули на боковую тропку, ведущую в лес, прошли среди деревьев к тому самому бревну, лежащему поперек дороги. Встревоженная Рут некоторое время просто сидела молча, а после осознала, что Карл сегодня тоже сам не свой.

В сердце появилось странное предчувствие, и она тщетно попыталась проглотить застрявший в горле комок. Пару раз Рут осторожно пробовала начать разговор, но он словно ее не слышал.

– Карл! – с болью воскликнула она. – Карл! Что случилось?

– Ничего, любимая, – произнес он нежно, но не слишком уверенно и тряхнул головой, прогоняя наваждение. – Я просто слабый глупец, вот и все.

– Карл, дорогой! – воскликнула она, а затем не выдержала и горько разрыдалась.

Взволнованный слезами, он попытался ее успокоить:

– Рут, милая моя девочка, не плачь. Мы вместе, любовь моя, а все остальное уже не важно.

Немного погодя она сумела взять себя в руки.

– Пойдем на солнце, – предложил Карл. – Здесь все словно в призрачном мире. Ты кажешься ненастоящей, Рут. – Она подняла на него затуманенный взгляд. – Не плачь больше, дорогая, – взмолился он. – Я тебе все объясню.

Они устроились на залитом ярким солнцем склоне холма, откуда отлично просматривался дом мисс Эйнсли. Рут, охваченная страхом и отчаянием, ждала, казалось, целую вечность, прежде чем он заговорил.

– Прошлой ночью мне приснился отец, – наконец признался Карл. – Ты ведь знаешь, он умер, когда мне едва исполнилось двенадцать, а ночью я увидел его совсем иным, более старым, лет шестидесяти, как будто отец прожил на свете все эти годы. Его волосы и борода спутались, в глазах застыло такое жуткое выражение, что меня до сих пор бросает в дрожь. Одет он был как во время похорон; вроде мертвец и в то же время живой. Отец страдал и пытался мне что-то сказать, объяснить. Мы находились здесь, на холме, и в свете луны я видел дом мисс Эйнсли, слышал, как неподалеку шумит прибой. Отец снова