Лаванда и старинные кружева - Миртл Рид

– И… – мягко подсказала мисс Эйнсли.

– Тот, кто любил вас, подарил его вам.

– Да, тот, кто меня любил, – с улыбкой повторила она и попросила, дотронувшись до вазы из перегородчатой эмали: – А теперь расскажи о ней.

– Эта ваза приехала из Японии, – заговорил Карл. – Из мира необычных людей, похожих на тех, что рисуют на веерах. В их стране узкие улицы, по обеим сторонам которых стоят причудливые дома. Женщины носят на изящных ножках необычные туфельки и в своих ярких нарядах напоминают стаи бабочек. И они столь же прекрасны, как цветущие вишни. Мастер, что создал эту вазу, был беден и не имел парадных одежд, поэтому одевался в простую синюю тунику. Он любил дочь знатного человека; она тоже любила его, хотя ни один из них не осмеливался признаться в своих чувствах. Итак, он сидел возле дома и работал над вазой. Сперва создал модель из глины, пальцами придавая ей форму, пока не довел до совершенства; потом отлил серебряную вазу и с большой тщательностью с помощью плоской серебряной проволоки нанес на нее рисунок. Удовлетворенный результатом, залил его цветной эмалью, изобразив даже пятнышки на крыльях бабочек, отдавая дань тем, которых видел на полях, а остальную вазу покрыл темной эмалью, чтобы подчеркнуть яркие цвета. Бывало, что женщина, которую он любил, подходила к дому и несколько мгновений наблюдала за его работой, и тогда к серебру вазы добавлялся крошечный кусочек золота, а в рисунке появлялись цветы, похожие на те, которые она носила в волосах; однажды среди них возник еще один, совсем другой, который девушка незаметно уронила к его ногам. Мастер вложил в вазу всю свою любовь, надеясь, что, когда закончит, сможет получить должность при дворе. С безмерным терпением он выглаживал ее бока, и однажды днем, когда воздух наполнял аромат цветущей вишни, нанес последние штрихи. Ваза получилась столь прекрасной, что ему поручили изготовить несколько более крупных для тронного зала, а после, переполненный радостью, он попросил руки дочери аристократа. О браке договаривался другой человек, и ей пришлось согласиться, хотя в ее сердце жил мастер в синей тунике, чьего имени она не знала. Но, поняв, что ее супругом станет мужчина, которого она столь долго любила, девушка расплакалась от счастья. Что до вазы, она таинственным образом исчезла, и мастер предложил тому, кто ее вернет, крупное вознаграждение. Однако постепенно надежда отыскать ее растаяла, как дым, и мастер пообещал жене сделать еще одну, точно такую же, с цветами, бабочками и даже с крошечными вкраплениями золота, отмечающими дни ее прихода. Он принялся за работу и под наблюдением супруги вложил в новую вазу еще больше любви, чем в первую.

– И… – проговорила мисс Эйнсли.

– Тот, кто вас любил, подарил ее вам.

– Да, – с улыбкой повторила она. – Тот, кто меня любил.

Уинфилд сочинил историю для каждого предмета в комнате, придумал, как создавались ковры и ткались гобелены. Вообразил императрицу, которой некогда принадлежал стул из тикового дерева, и маркизу с мушками на лице и напудренными волосами, писавшую за инкрустированным столиком любовные письма.

Карл рассказывал истории о русалках, которые выносили на берег морские раковины, чтобы тот, кто так сильно ее любил, смог их ей привезти, и от его слов в ушах словно бы звучал тихий шум моря, а перед глазами вставали картины тропических островов, где в голубом небе вечно светит солнце.

Императрица и маркиза превратились для хозяйки дома в реальных людей, а с вазы ей словно бы улыбались японские влюбленные. Порой, держа на коленях ковер, она рассказывала им, как его соткали, и повторяла историю любви прекрасной женщины, работавшей над гобеленом. Часто в сумерках мисс Эйнсли тихо напевала себе под нос обрывки забытых мелодий, а однажды даже колыбельную. Рут и Карл сидели рядом, подмечая малейшие перемены, но она никогда не поверяла им секреты своего сердца.

Рут поселилась в северной комнате на другой стороне коридора, где стояли два комода. Один оказался пустым, и она сложила в него свои вещи, другой был заперт. Но однажды, когда ей понадобились вещи для мисс Эйнсли, Рут нашла висевший позади комода ключ.

Как она и ожидала, в комоде лежали ночные сорочки из тончайшего льна и батиста, весьма изысканные, с отделкой из настоящих кружев: брюссельского, валансьенского, мехельнского, алансонского и ирландского. На некоторых из них имелись складки, аккуратно выполненные вручную, но по большей части лишь кружева, иногда с какими-нибудь вставками в тон. Отверстия для пуговиц являли собой мастерскую работу, а сами пуговицы были из перламутра. Здесь нашлось и несколько сорочек, отделанных по современной моде белой лентой, однако фасоны большинства из них так и остались старомодными. Всего в комоде нашлось двенадцать ночных одеяний.

Когда Рут благоговейно приподняла одежду, под пальцами тихо зашелестели засушенные веточки лаванды, источавшие долго хранимую сладость ушедшего лета. Прежняя белизна сорочек уже сменилась оттенком слоновой кости, который становился все темнее с каждым днем. Одиннадцать ночных рубашек оказались почти одинаковыми, с высоким воротом и длинными рукавами, отделанными складками и кружевами, но одна выглядела более изысканной. Рукава короче, судя по всему, чуть выше локтя, а вырез столь глубокий, что оставлял открытыми плечи на манер бального наряда. Верх украшен широкой полоской венецианского кружева, рукава – более узкими, с тем же узором, на груди приколот крошечный бант лавандового цвета, скрепленный с маленьким золотым сердечком.

Когда Рут вошла в спальню мисс Эйнсли, держа в руке одну из ночных рубашек, на щеках хозяйки дома появился слабый румянец.

– Ты… их нашла, – вздохнула она.

– Да, – согласилась Рут. – Я подумала, вы захотите что-нибудь из них надеть.

Мисс Эйнсли побледнела и лишь спустя некоторое время заговорила снова:

– А ты видела другую, с венецианским кружевом?

– Да, мисс Эйнсли. Очень красивая. Принести ее?

– Нет, не сейчас, но я хотела бы надеть ее… потом. Ну, вы понимаете.

Рут помрачнела и поджала губы.

– Не стоит расстраиваться, дорогая, – мягко сказала мисс Эйнсли. – Как ты думаешь, он сочтет неделикатным, если… у меня тогда будет открыта шея?

– Кто, мисс Эйнсли?

– Карл. Если я надену ее позже, обнажив плечи и шею, не сочтет ли он это неправильным?

– Нет! – воскликнула Рут. – Конечно нет. О, мисс Эйнсли, вы разбиваете мне сердце!

– Рут, дорогая, не плачь. Я больше не заговорю об этом, обещаю, но мне так много хочется узнать!

Рут поцеловала ее и вышла, не в силах больше выносить напряжение. Она вынесла кресло в коридор, чтобы находиться рядом на случай необходимости. Мисс Эйнсли вздохнула и начала напевать колыбельную.