Лаванда и старинные кружева - Миртл Рид

лавандовой тафты, каждого из которых хватило бы на полноценное платье. Из-под шелковой ткани выскользнули три нити с аметистами и две жемчужные; еще нашелся кусок блестящей белой тафты, приобретшей со временем оттенок слоновой кости.

Вслед за ними в сундук вернулись четыре шали из кантонского крепа – три лавандовые и одна цвета слоновой кости; несколько вееров тонкой работы; пояс из окисленного серебра, украшенный аметистами и жемчугом; большая инкрустированная коробка, в которой некогда был чай.

– Крупные предметы закончились, – заметил Карл. – Теперь давай искать.

И Рут принялась подбирать бесчисленные кружева: брюссельское, алансонское, Клюни, мехельнское, валансьенское, Дюшес, венецианское, за ними свадебную фату из венецианского кружева, судя по всему сшитую в дополнение к платью. Мисс Эйнсли и здесь не обошлась без лаванды, и с кружев на пол сыпались крошечные засушенные лепестки.

– Где же… где же… – бормотала Рут. – А, вот они.

Она протянула Карлу пачку пожелтевших писем, перевязанных лавандовой лентой.

– Я их отнесу, – вызвался он, поднимая маленький черный футляр и вытаскивая из него амбротипию. – О, Рут! Это же снимок моего отца…

– Карл, Карл, дорогой! Где ты? Ты нужен мне… очень нужен, – опять жалобно позвала мисс Эйнсли.

Он поспешил к ней, оставив фотографию Рут. Эта амбротипия хранилась в футляре, обтянутом изнутри пурпурным бархатом. Молодой человек на снимке, на вид лет двадцати пяти или тридцати, выглядел странно похожим на Уинфилда: те же глаза, лоб, посадка головы.

На миг под ногами Рут будто дрогнула земля, а после на нее внезапно нахлынуло понимание, и все обрело смысл: свет в чердачном окне, обведенное объявление в газете и извещения о смерти… Значит, Чарльз Уинфилд, который взял в жены Эбигейл Уэзерби, был возлюбленным мисс Эйнсли, а Карл – его сын.

«Он уехал», – вспомнились Рут слова мисс Эйнсли, рассказывавшей историю собственной жизни; она ни разу не упомянула имени своего любимого.

Получается, Чарльз уехал и в скором времени женился на Эбигейл Уэзерби. Но почему? Влюбился с первого взгляда? Или отчего-то решил, что его возлюбленная умерла? Потом родился Карл, а его мать отправилась на тот свет. Двенадцать лет спустя Чарльз с разбитым сердцем последовал за ней. Карл говорил, что его отец терпеть не мог фиолетовый цвет и не выносил запаха лаванды, а ведь мисс Эйнсли всегда предпочитала одежду этого оттенка, и ее дом насквозь пропах этим растением. Неужели Чарльз таким образом боролся с угрызениями совести?

Но что вообще произошло? Может, он забыл мисс Эйнсли или его внезапно ослепил и увлек за собой вихрь страсти? В любом случае память вернулась и болезненно ударила его с тысячекратной силой, так что он, оставшись с сыном на руках, не осмелился снова посмотреть ей в глаза.

Вероятно, тетя Джейн еще в то время узнала о его женитьбе, но не сказала ни слова. После прочитала в газете о смерти Эбигейл Уэзерби, однако вновь промолчала, наверное полагая, что он теперь вернется. Потом умер и сам Чарльз Уинфилд, а тетя Джейн по-прежнему хранила тайну. Возможно, она полагала, что мисс Эйнсли знает правду, – ровно до того дня, о котором упоминала Хепси: когда тетя вернулась домой «в странном настроении» и начала каждый вечер зажигать лампу в чердачном окне.

Было ли это благом? Рут на мгновение засомневалась, но после сердце затопила любовь к тете Джейн, которая, понимая, что правда станет для мисс Эйнсли смертельным ударом, скрыла случившееся и позволила подруге и дальше счастливо цепляться за свою мечту, а сама во исполнение обещания еженощно поддерживала в окне свет.

Как будто его слабый лучик мог проникнуть сквозь завесу, отделяющую нас от вечности, или рассеять серость, которая расходится в стороны, только чтобы открыть кому-то проход. Нет, вся любовь и вера мисс Эйнсли неспособны воскресить мертвых даже для того, чтобы их простить.

Рут вспомнила, с какой нежностью мисс Эйнсли относилась к Карлу, колыбельные, которые та тихо напевала про себя, и прикусила дрожащую губу.

«Нет, она не знает. И слава богу, никогда не узнает!»

Убрав оставшиеся вещи в сундук, Рут закрыла крышку и накинула сверху, как и прежде, любимый ковер мисс Эйнсли. Когда она вернулась в спальню, хозяйка дома уже опять спала, прижавшись щекой к письмам. Карл сидел рядом, держа ее за руку и размышляя над тайной, которую не мог объяснить. При виде этих двоих, сблизившихся странным образом, у Рут заныло сердце. Им выпало совсем немного времени быть вместе. Как можно за столь короткие мгновения возместить потерю целой жизни?

На востоке появились первые проблески света. Рут стояла у окна, наблюдая, как в сером небе над холмом, где еще тускло сияли две или три звезды, появляются более яркие краски. Ночник мигнул и погас. Рут вынесла его в коридор и вернулась к окну.

Облака, будто светясь изнутри, постепенно обретали пурпурные, малиновые и бирюзовые оттенки, отчего-то живо напоминая о том, как ткался ковер мисс Эйнсли. Сзади подошел Карл и обнял Рут за талию. Они вместе наблюдали, как рождается это чудо, старое, словно мир, и в то же время по сей день не утратившее новизны.

– Я не понимаю… – начал он.

– Тише, милый, – прошептала Рут. – Потом я все тебе объясню, но не хочу, чтобы она знала.

Небо медленно светлело, и потихоньку сама комната наполнялась более яркими красками.

– Красиво, правда? – выдохнула Рут, раздвинув занавески.

Звуки, донесшиеся из комнаты, заставили их резко обернуться. Мисс Эйнсли сидела в кровати, щеки ее раскраснелись, вокруг разлетелись письма. Лента соскользнула с волос, и тяжелые белые пряди рассыпались по плечам. Рут подошла ближе, чтобы снова их завязать, но мисс Эйнсли очень мягко, не говоря ни слова, ее отстранила.

С восхищением и любовью она смотрела на Карла, с задумчивым видом стоящего у окна. Отблески восходящего солнца скользили по ее лицу, глаза, тронутые утренней зарей, сияли, будто сапфиры. Проникший в комнату первый луч солнца коснулся ее волос, превратив седину в сверкающее серебро. Внезапно ее лицо будто озарилось внутренним светом.

Карл отошел от окна. Его странным образом тянуло к ней, и на лице мисс Эйнсли вспыхнула невыразимая радость. Охваченная жаждой несостоявшегося материнства, она с тоской воскликнула:

– Мой сын!

– Мама! – в ответ выдохнул он и бездумно бросился к ней, чувствуя, будто когда-то давно они уже принадлежали друг другу, но их непостижимым образом разлучили, а потом стало слишком поздно.

Карл заключил ее в объятия, прижал к себе и прерывисто прошептал несколько слов, которые услышали только она и Господь. Рут всхлипнула и отвернулась – наблюдать сейчас за ними казалось почти святотатством.

Преображенная