Моя императрица - Николай Павлович Иванников

— Это ж как нагрешить-то надобно, — шепчут они, я уверен, — чтобы так на исповедь торопиться?

И в этот самый момент один из гвардейцев шагает следом за государыней. Видать, не положено ему оставлять ее без присмотра.

Вот же черт! Только этого мне не хватало. Весь мой план катится к чертям собачьим…

Но не попрется же он за ней прямо в исповедальню? А значит, будет ожидать ее у двери, как и положено стражнику.

Больше не теряя ни мгновения, я попятился от иконостаса и уперся спиной в стенку исповедальни. В потемках нащупал дверцу, приоткрыл ее и нырнул внутрь. Если гвардеец пропустит государыню вперед, а сам останется снаружи, то мой план еще может сработать.

А если же он решит сперва сам осмотреть исповедальню, прежде чем впустить туда императрицу?

Что ж — я тронул эфес своей шпаги, — на войне как на войне. А ля гер ком а ля гер, как говорится. Сильно сомневаться я не стану.

Стоп! А как же Голицына? Даже если гвардеец не станет осматривать исповедальню, он ни за что не впустит туда фрейлину. Просто потому, что так не положено! Исповедь не должна проходить в присутствии третьего лица! Тогда не будет соблюдено ее таинство, она не будет считаться проведенной по всем правилам!

Но если Голицына не покинет столицу вместе с императрицей, а потом выяснится, что та исчезла, Екатерину Дмитриевну наверняка будут допрашивать. И может быть даже с пристрастием! Ногти ей, конечно, сразу рвать и не станут, но следователю Тайной канцелярии достаточно будет просто показать ей, как это делают кому-то другому. И она сразу выложит ему все, что ей известно. И уж обо мне точно расскажет, и о плане моем.

Это плохо, очень плохо. В Тайной канцелярии найдутся мастаки распутывать клубки тайн, и нас смогут отыскать довольно быстро. В Петербург мне путь уж точно будет заказан, а вскорости меня смогут арестовать и в любом другом месте империи. Это в мои планы никак не входит.

А потому попрошу меня простить, господин гвардеец!

Я на всякий случай перекрестился и обнажил шпагу. Глянул в решетчатое оконце. Там было темно, и я видел лишь силуэты, но зато голоса теперь были слышны отчетливо.

— Что-то рожа мне твоя незнакома, — говорил гвардеец, шлепая Федьку по щекам. — Никогда тебя здесь не видел. Да и воняет от тебя странно, как будто ты отродясь в баню не ходил… Как же ты государыню исповедовать собрался? Она ж там задохнется с тобой. Да ты еще и пьяный к тому же, сучий пес! Зови государыне другого исповедника!

Пора мне было вмешаться. Если через минуту мы не откроем «тропу» и не покинем церковь, то эта небольшая перепалка может быстро перерасти в грандиозный скандал. А уж что будет потом — одному богу известно.

Готовый убивать, я распахнул дверцу, выскочил из исповедальни и сразу направил свою шпагу на гвардейца. И понял, что вижу перед собой Гришку Орлова.

А он тоже сперва за шпагу схватился, даже выдернул ее слегка из ножен, но потом признал меня и застыл с приоткрытым ртом.

— Алешка? Сумароков? Ты-то что здесь делаешь⁈

Ну что тут ответишь старому знакомому?

— Сопровождаю государыню в ее секретной поездке, — сказал я.

— В какой еще поездке? — вконец растерялся Гришка. — Что ты такое говоришь, камер-юнкер, мать твою растак?

— Не твое это дело, Гриша, — ответствовал я довольно холодно и шпаги при этом не опускал. Теперь я совсем не так был уверен, что смогу пустить ее в ход, но все же держал наготове.

— Ошибаешься, Алеша, — возразил Григорий. — Я государыню охраняю, и ничего не слышал ни о какой поездке.

— Она потому и называется секретной, Гриша, чтобы не болтать о ней кому ни попадя.

Тогда Орлов тоже достал из ножен шпагу.

— Но ты же понимаешь, Алешка, что я не отступлюсь, пока не получу на то особого приказа?

Я это понимал. Я и сам бы не отступился на его месте, и презирал бы того, кто отступился бы. А значит выход у меня был только один.

— Ты уж извиняй, Григорий. Я не со зла…

И я уже совсем собрался было нанести бравому гвардейцу удар шпагой, как в дело вдруг вмешалась Мария Николаевна.

— Немедленно прекратить ссору! — подняв руки, зашипела она. Достаточно громко, чтобы мы оба поняли серьезность ее настроя, но все же не настолько, чтобы ее могли услышать люди за иконостасом.

А народ там притих, прислушиваясь, и только пономарь продолжал монотонно и нудно бубнить свои нескончаемые речи.

— Предлагаю всем вместе пройти в исповедальню, — продолжила государыня.

— Но так ведь… — начал Гришка, но императрица его оборвала.

— Живо! — вновь громко зашипела она. — Я приказываю!

— Мы все там не поместимся, — закончил Григорий, резко сунув шпагу обратно в ножны.

— Ничего, потеснимся, — ответствовал я, тоже в свою очередь спрятав шпагу. — В тесноте, да не в обиде.

— А про обиду мы с тобой позже поговорим, Алеша, — отозвался Орлов с холодком. — Чую я, что ты проткнуть меня хотел, а я бы и сделать ничего не успел. Коли не государыня Мария Николаевна, так лежать бы мне здесь сейчас в луже крови… Решился бы убить меня прямо в церкви, а, Алексей Федорович? — и Гришка мне подмигнул с каким-то мрачным весельем.

— Убить не убил бы, но оцарапал бы знатно, — сказал я. — На службе я, Гриша. Даже в церкви на службе.

— Я тоже на службе.

— То-то и оно. Мы оба на службе. Так что без обид.

И чтобы больше не тянуть драгоценное время, я первым шагнул в темноту исповедальни. За мной юркнул притихший Федька, от которого почему-то стало смердеть пуще прежнего. За ним вошли императрица Мария Николаевна с камер-фрейлиной Голицыной, а последним втиснулся Гришка Орлов, здорово треснувшись лбом о притолоку.

Ругнувшись, он потер лоб треуголкой, которую до сей поры сжимал в кулаке и спросил:

— И чем нам туточки заниматься в такой-то теснотище?

Конечно, он был прав — размер исповедальни никак не подходил для того, чтобы собирать в ней такое количество народа одновременно. Но и собрались мы здесь вовсе не по ее прямому назначению.

— Дверь за собой прикрой! — посоветовал я ему.

—