Я была в твоей шкуре. Долгая дорога в сторону жизни - Татьяна Маркова

Из серой мглы неожиданно возник мужчина. Он шёл по пляжу к ней навстречу. «Это не Артур, – испуганно встрепенулась Мария. – Он испарился сразу после Пасхи. Наверное, Толик, больничный ухажёр. Нет, обозналась».

На выдохе

В конце июня в Москве стояла изнуряющая жара.

Она села в троллейбус на остановке Шмитовский проезд, огляделась и заметила, что на неё смотрит молодой мужчина. Светлые глаза, тонкая кость, русые волосы. Совершенно в её вкусе. В другое время этот взгляд был бы ей приятен. Но не сегодня. У неё был всего час свободного времени и определённая цель: успеть доехать до Белорусского вокзала – передать курьеру с кафедры зачётную ведомость по преддипломной практике и вернуться обратно. Кроме того, она была не при параде и вовсе не хотела, чтобы на неё обращали внимание. Застиранная, неопределённого цвета майка, синяя линялая юбка на резинке, растоптанные босоножки. Наряд скорее для дачи, чем для взглядов незнакомых мужчин. Она это понимала, но её это не трогало. Её давно перестали интересовать мужчины. Правда, в последнее время она с недоумением ловила на себе их заинтересованные взгляды, удивлялась этому вскользь и тут же забывала.

Так было и на этот раз. Она села и закрыла глаза. Но успокоение не наступало. Она чувствовала, что незнакомец продолжает неотрывно смотреть. Ей стало отчего-то неловко. На очередной остановке она неожиданно для себя вскочила и быстро пошла к выходу.

Когда подъехал следующий троллейбус, она устроилась на задней площадке, тут же забыв и о мужчине, так смутившем её, и о своём непонятном поступке.

Троллейбус пересекал площадь 1905 года. В разгар выходного дня по переходу двигалась толпа людей. Вдруг она увидела, что какой-то пешеход отчаянно машет рукой, и сразу поняла, что это – он. И машет он – ей. Машет, чтобы она вышла! «Этого не может быть, – успокоила она себя. – Как можно увидеть с улицы того, кто едет в троллейбусе?» Но жесты были такие определённые, что она сделала шаг к выходу… и опять вспомнила про свой неприглядный вид. «Он слишком хорош для меня. И слишком молод», – вынесла она себе, сорокалетней, окончательный приговор. Двери троллейбуса закрылись.

Ровно через час она уже сидела у постели пятилетнего сына, придерживая иглу капельницы. Неврологическое отделение детской больницы жило в своём обычном ритме. Но не она! Ей было трудно дышать. Она вспоминала, как вылетела из троллейбуса, на следующей же остановке, как бежала обратно, как металась по этому распроклятому переходу. Как поняла, что увидеть её можно было, только если очень хотеть увидеть! Как ею овладело безумное отчаяние невозвратимой потери.

И вдруг пришли стихи. Именно пришли. Все строки сразу. Судорожно на каком-то клочке бумаги она стала записывать без единой помарки своё первое в жизни стихотворение:

Когда в толпе распаренной Москвы

Мелькнёт вдруг человека отраженье,

Не сможешь сделать встречного движенья

К единственному, может быть, увы…

И тут же задохнёшься от тоски

Живого по живому безнадёжной.

От мысли, что казалась невозможной, —

Тебе был этот взгляд и взмах руки!

Она успокоилась, и её жизнь снова вошла в привычную тягостную колею.

Через неделю её сын умер.

Мария закрыла блокнот и огляделась. Пока она записывала это последнее воспоминание, туман над Кармелем рассеялся. Под весёлый гомон детворы океан величественно накатывал на белоснежный песок свои огромные волны.

Пора было возвращаться в Сан-Франциско, куда сразу после Рождества она прилетела из Москвы, чтобы встретиться с внуком. Они не виделись с тех пор, как волею судьбы Егор стал студентом местной Academy of Art University. Марии не терпелось рассказать ему о своём неожиданном путешествии в прошлое и показать всё, что удалось написать в Кармеле.

У них опять появится общее дело, как два года назад в Москве, когда Егор предложил издать сборник её стихов.

Про жизнь

В известном смысле память безнадёжна, но зато только она умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь наличную жизнь.

Ф. Е. Василюк. «Пережить горе»

Нулевая отметка

Дневник Ольги

Сентябрь 2018 г., Люксембург

Ранним утром на трассе из Люксембурга в Брюссель автомобильный градусник показывает ноль. Такое пустое число, никакое, безоценочное. Зато уже днём под неожиданно раздухарившимся солнцем на панели приборов бодро и обманчиво высвечивается плюс пять, но, когда выскакиваешь на улицу в надежде вдохнуть тёплый воздух, получаешь холодом по голове и рукам и натягиваешь шапки-перчатки. Цыпки неприятны и стыдны, хотя и напоминают о детстве.

Другое дело внутри брассери Enjoy. Тепло от разомлевших от ланча людей, вино, подлый горячий хлеб в корзине и солёное масло в фарфоровой вазочке согревают тело и мысли.

Я сижу лицом к огромному окну с видом на бульвар Ватерлоо и наблюдаю за прохожими, которые в свою очередь наблюдают за восхитительным мотоциклом в витрине нашей едальни. Этот ресторан принадлежит бренду БМВ. За матовой стеклянной стеной справа от меня – шоу-рум лоснящихся от лака и гордости автомобилей и мотоциклов.

Прохожие – в основном туристы, потому что это туристическая улица дорогих марок одежды, меня не видят, поэтому, разглядывая мотоцикл, ковыряют в носу, почёсываются, даже целуются, в перерывах отвлекаясь на осмотр чуда техники. Позади них огромное раскидистое дерево неизвестной мне породы. Его ветки пока голые, но не совсем. На них беспорядочно рассыпаны странные круглые плоды, то ли шишки, то ли ещё что, в общем, серёжки. Очень к лицу, кстати, ему, дереву (хотелось бы думать, что это она). А за ним, чуть выше, синее небо, а в нём весна. Да, я вижу её и улыбаюсь, а она улыбается мне в ответ.

– Кому ты улыбаешься? – спрашивает Нина. Она сидит спиной к окну и видит совсем другую картинку: открытую кухню, на которой колдуют модные бээмвэшные повара, и обедающий народ.

– Весне, дочь.

Дочь с интересом оборачивается. У неё хорошее настроение. Сегодня всё прошло быстро и легко. Ну и важно, что не видела она тех людей у входа в детское отделение госпиталя, куда мы приехали на плановое обследование и процедуру, когда был ещё этот грёбаный ноль на градуснике. Нина уткнулась в телефон, а они вышли из клиники, обнявшись. Меня они не видели вовсе. На женщине не было лица. Моя бабушка бы поморщилась и сказала, что