Пути России от Ельцина до Батыя: история наоборот - Дмитрий Яковлевич Травин

Государыня Екатерина Вторая, пленясь понятиями философов, в то время в великой славе и во всей свежести бывших, вообразила народ российский довольно совершенным, чтоб допустить его к великому делу законодательства — хотела заставить черемис и остяков размышлять и умствовать. Но что произвели сии в цепях законодатели? Прочитайте их журналы.

Надо заметить, правда, что ирония Сперанского не вполне справедлива в отношении нравов 1760-х годов. В то время не только у «черемис и остяков», но также у пруссаков, поляков и народов империи Габсбургов сохранялось крепостное право. «Рабское состояние» считалось нормальным и было одним из возможных вариантов существования даже для стран, считавших себя цивилизованными. Российское общество не могло чувствовать себя отсталым из-за такой «мелочи». Екатерина хотела сделать как лучше, а подданные хотели, чтобы все оставалось как всегда. Неудивительно, что государыня «черемис и остяков» отказалась от мысли о свободе крестьянства. Императрица с юности умела адаптироваться к реальным обстоятельствам, поскольку ей приходилось жить при дворе Елизаветы Петровны, где ее не слишком жаловали. А печальная история быстрой утраты популярности Петром III показала ей, сколь опасно даже государю идти наперекор традициям и привычкам влиятельных российских кругов даже государю. Отдельные вспышки недовольства в гвардии (на рубеже 1760–1770-х годов), вызванные слухами о возможном освобождении крестьян, наводили на мысль о верности поговорки «Не буди лихо, пока оно тихо».

Сергей Соловьев справедливо отметил, что гордый и высокомерный тон Екатерины чувствовался лишь во внешней политике «во-первых, потому, что здесь нет личной опасности, во-вторых, потому, что такой тон в отношении к иностранным державам нравится ее подданным».

Даже среди противников крепостничества Екатерина могла далеко не на всех опираться. Например, Александр Радищев, в отличие от сподвижников Александра II в годы Великих реформ, был не конструктивным реформатором, а, как отметила сама государыня, мартинистом хуже Пугачева. В «Путешествии из Петербурга в Москву» доминируют описания проблем, но порой встречаются и «предложения»: «Сокрушите земледельческие его орудия, сожгите его риги, овины, житницы, и развейте пепел по нивам». В общем, ознакомившись с нравами своих подданных, императрица отбросила «западнические» иллюзии и стала править в соответствии с обстоятельствами. А тут еще подоспела большая война, оказавшаяся настолько увлекательным делом, что Екатерина целиком погрузилась в дипломатические и армейские проблемы. Победы над турками приносили ей славу и народную любовь. А в промежутках между трудами праведными была еще и любовь многочисленных фаворитов. Правление Россией оказалось настолько комфортным, что только очень мужественный и убежденный в своих идеях человек мог продолжить непопулярную борьбу с рабством. Прагматичная, рационально мыслящая и далекая от фанатизма Екатерина Алексеевна не была таким человеком.

Ходили слухи о документе, в котором Екатерина якобы намеревалась объявить, что любой человек, рожденный в семье крепостных после 1785 года, считается свободным. Но историкам так и не удалось этот документ обнаружить. Скорее всего, подобного намерения у императрицы вообще не имелось.

Не удалось продвинуться вперед Екатерине и в делах, связанных с расследованием и вынесением судебных решений по политическим преступлениям. Со времен Петра I, когда политическое противостояние резко обострилось, в этой сфере царил полный деспотизм. Порой политических преступников осуждал лично монарх (самый известный случай — стрелецкие казни), порой — своеобразный суд, сформированный из верных ему людей (самый известный эпизод — расправа с царевичем Алексеем), но в любом случае дело не могло пойти против воли государя или государыни. Екатерина вела себя в основном так же, как ее предшественники. Хотя в истории с участниками Пугачевского восстания она была явно гуманнее, чем Петр в истории с участниками стрелецких бунтов, персональные расправы (с княжной Таракановой, Александром Радищевым) определялись личным желанием императрицы, но не ходом следствия. А в деле умело защищавшегося Николая Новикова маски оказались сброшены, и подсудимого именным указом укатали в Шлиссельбург на 15 лет «по силе законов». Так писали всегда, когда осудить по конкретной статье закона было невозможно. Двуличие Екатерины могло бы дать очередной материал для рассуждений о том, что русский деспотизм носит неевропейский характер, однако к концу ее царствования разразилась Великая французская революция, и якобинский террор породил такое бесправие, что на его фоне екатерининская Россия стала выглядеть образцом умеренности.

Царствование Екатерины, — отмечал американский историк Джеймс Биллингтон, — являет собой драматическую иллюстрацию конфликта между просвещением в теории и деспотизмом на практике; конфликта, характерного для столь многих европейских монархов XVIII столетия.

Русский историк Василий Ключевский высказался значительно проще: «В ее деятельности больше эффекта, блеска, чем величия, творчества». От Екатерины «шли идеи, незнакомые русскому обществу, но под покровом этих идей развивались и закреплялись старые факты нашей истории».

О том, как появились младореформаторы, но ничего не реформировали

В общем, от Екатерининской эпохи ждать освобождения было невозможно. Прошлое еще прочно держало «екатерининских орлов» в своих лапах. Но при екатерининском внуке ситуация серьезно изменилась. Примерно через полгода после того, как императором стал Александр I (16 октября 1801 года), учитель молодого царя швейцарец Фредерик Лагарп представил докладную записку, в которой дал характеристику групп интересов, способных повлиять на ход возможных преобразований. Большая часть общества была записана им в противники. Но если Екатерина II в свое время не находила в своем окружении и двадцати человек, способных думать о свободах, то Лагарп, как отмечал историк Натан Эйдельман, выделял прогрессивные группы — «образованное меньшинство дворян, некоторая часть буржуа, „несколько литераторов“, возможно, „младшие офицеры и солдаты“». Примерно о том же иными словами говорил мемуарист Федор Лубяновский:

Надобно было видеть тогда движение свежей по виду, здоровой и радостной жизни; молодое, и не по одним только летам, поколение прощалось <…> со старосветскими предрассудками; кругом пошли головы от смелого говора о государственных вопросах; <…> надежда, как видно, веселила сердца.

Просвещение общества, смена поколений, появление генерации молодых людей, размышлявших о причинах и последствиях Французской революции, сделали свое дело. Образованное меньшинство (типа грибоедовского Чацкого) уже не черпало сужденья из забытых газет «времен очаковских и покоренья Крыма». Биография адмирала Николая Мордвинова показывает, как возникали люди новой генерации. Мордвинов учился в Англии в середине 1770-х, когда там было издано «Богатство народов» Адама Смита. Двадцатилетний юноша с интересом воспринял новое учение и стал его приверженцем. Впоследствии он переписывался с Иеремией Бентамом, чьи идеи также стремился распространять в России. Другой пример — будущий реформатор Михаил Сперанский, который за границей не учился, но в молодости имел возможность читать Вольтера, Дидро, Лейбница, Кондильяка, Ньютона, Локка и многих других популярных тогда мыслителей. Третий пример — молодые люди из Вольного общества любителей словесности, наук и художеств: Иван Пнин, Василий Попугаев. В начале XIX столетия у таких людей появилась возможность объединяться