Любовник Павлова - Ника Маслова

нашлась точно такая же колонка, которой пришлось пользоваться в детстве. Она вечно гасла, и в комнатах стоял запах газа. Как сейчас. Я чуял его, несмотря на другие, знакомые до боли — грязи, копоти, гниющих остатков еды.

Вадим наблюдал за мной с широко распахнутыми глазами. Стыдился того места, где жил. Мне понравилось, что он не стал притворяться хорошим хозяином. Что честно сказал, что это помойку ничто не улучшит. И он, разумеется, прав. Пытаться очистить это место — как вымыть использованный презерватив. Смысла ничуть не больше. Нищета тут будет лезть из всех щелей, её ничто не отменит, ничто не прикроет.

Я возненавидел это место с первого взгляда. Как и то, из прошлого. Они будто слились в одно.

Мне не нравилось, что Вадим надолго здесь задержался. По справке Игоря — почти полтора года он приходил сюда, спал на продавленном страшном диване, мылся в убитой жёлто-серой ванне, пользовался дребезжащим холодильником, готовил себе на чёрной закопчённой плите. И за всё это время умудрился не сделать вообще ничего. Не убирал тут, не пытался отдраить до блеска дерьмо. Но и не возненавидел нищету так сильно, как я. Не начал бороться. Не нашёл способ выбраться, вырваться, выползти наверх, пусть и по чужим головам.

Нет, что-то в итоге он сделал — с Лидой Лазаренко связался. Но разве это борьба? Он в ней — жертва, слабак. А кто победил? Получается, я. Я — раз пользую его во все дыры.

Никому никогда нельзя показывать слабость. Или станешь тем, кто всем отсосёт и подставит жопу под очередь чужих херов. И будут драть, всячески унижать, ездить на горбу, пока совсем не сломают. Либо Вадим это поймёт, либо он так и останется в своей слабости и безволии гнить... Как Артём, ставший Танюшей.

Давно я не позволял себе этих мыслей. И вот, как ударило в грудь.

Нас вместе в камеру привели. Я показывал зубы и готов был за себя стоять насмерть, сдохнуть, но не прогнуться, а Артём всё поправлял очки на носу. Тоненькие такие, из золотистого металла, с довольно толстыми стёклами. Всего через пару часов их уже заляпала сперма, и все шансы остаться собой Артём потерял.

А всё потому, что слабак, а жизнь — к слабакам — та ещё сука.

Боролся бы, а он не смог. Все свои шансы остаться человеком похерил.

Я видел, что с ним делают. Ненавидел это до тошноты. Понимал, что если бы меня одного привели — пятьдесят на пятьдесят, что мне бы довелось побывать на месте Артёмки, ну или сдохнуть. Жалел его — да, но не сделал вообще ничего, чтобы помочь. Да это и в его ситуации невозможно. Игнорировал, насколько мог, но даже это не всегда удавалось.

Это же зона, воспитательная или исправительная — ломающая всех, кто в неё попадёт. Ты не в силах из неё выбраться. Ты живёшь в ней, ты смотришь, даже когда не хочешь, ты слышишь, даже когда затыкаешь уши. У неё есть свои законы, одни на всех. Или ты живёшь по законам волчьей стаи, или становишься добычей, овцой. Ты набираешься сил и поднимаешься до вожака, получаешь и можешь больше других, но, конечно, это происходит не в первый день твоего появления там, в волчьем загоне.

А до того — ты такой же волк, как и все. И овца в твоих глазах полностью и на все сто заслуживает своей незавидной участи. И отказываться содрать с неё шерсть — в какой-то миг ты понимаешь, что это безмерная глупость в обстоятельствах, когда этот ад не кончится никогда.

Я заставил Вадима встать на колени. Он не хотел, но только сначала. Потом сам завёлся, я видел по его блядским глазам, слышал в ритме дыхания, в голосе с дразнящими интонациями.

Он говорил, что не хочет — и при этом хотел.

Удивительный. Такой чувственный, прямо огонь. Я смотрел в его глаза и лицо, на открытый рот, растянутые красные влажные губы — и меня от него чудовищно, дико вело. Больше всего поражало — он и правда хотел от меня именно этого, соглашался даже здесь, в этой грязи. Он послушно делал мне хорошо, но и сам от этого заводился. Он не рыдал, как Артём поначалу. И не был безвольной куклой с погасшим взглядом, позволяющей кому угодно делать с собой что угодно.

Вадим во всём был и есть совершенно другой — живой и страстный, прогибающийся лишь потому, что ему это, кажется, нравилось. И за то, что он вот такой, его хотелось вздёрнуть на ноги и схватить за грудки. И прорычать, глядя в глаза:

— Ты только правду скажи: тебе нравится то, что я с тобой делаю? Тебе не больно и не противно?

Тупой вопрос, когда парень засовывает себе руку в штаны и яростно, жёстко дрочит, пока ты его в глотку имеешь. И стонет так, будто ему хорошо, так хорошо, как ни с одной девочкой не бывает.

Он кончил вместе со мной. В очередной раз доказал делом, что искренне наслаждается тем, что я с ним творю. Что не меньше меня этого хочет.

Глава 16-2. Павлов. Экскурсия в прошлое

Глава 16-2. Павлов. Экскурсия в прошлое

Вадим сплюнул в раковину, что мне не понравилось.

— Тебе следовало проглотить, — сказал я, пока он полоскал рот водой из-под крана.

— Да ладно вам. Тут даже запить толком нечем, не хлоркой же, — ответил Вадим и, ещё раз прополоскав рот, сунул голову под текущую воду.

Она хлестала ему на макушку, капли летели кругом. Выбравшись из-под импровизированного душа, он встряхнулся, как пёс, и выдал:

— Ух, хорошо.

Сорвал с крючка относительно чистое кухонное полотенце и занялся волосами, с которых обильно текло на рубашку и за воротник. Вытирался активно, поставил волосы дыбом, что сделало его внешний вид ещё сексуальней. Я наблюдал за ним во все глаза. Его лицо раскраснелось, щёки горели алым, губы распухли, стали яркими, будто спелая вишня. Вадим выглядел довольным, даже счастливым — заставляя его встать на колени, я такого эффекта точно не ожидал.

Честно говоря, я вообще не понимал, зачем это сделал. Почему — тут понятно, я его захотел, как кобель — течную суку. Мозг отрубился, и вместо него включился древнейший инстинкт. Необъяснимо другое: зачем это делать именно здесь, тем более что Вадиму изначально не понравилась эта идея. Что на меня