Бармен отеля «Ритц» - Филипп Коллен

Это уже второй. Что же она за птица?

Узнать разгадку он уже не успеет – в баре звонит телефон, Лучано машет ему рукой.

– Господин Элмигер хочет безотлагательно видеть вас в своем кабинете.

– Но у нас меньше часа до закрытия! Скажи, что я приду сразу после.

– Он требует, месье. Ему надо видеть вас немедленно, он говорит, что дело срочное.

Что там такого срочного? Элмигер давно балансирует на грани падения, нервы у него на пределе, всюду мерещится опасность.

– Войдите! – кричит директор, когда Франк стучится в дверь.

Племянник барона Пфейфера бледен, в губах зажата сигарета, в пепельнице догорает другая.

– Подойдите и сядьте, Франк, – говорит он, указывая на стул напротив.

На этот раз – точно какая-то пакость.

– Что случилось?

– Бланш Озелло только что арестована немецкой полицией.

Земля уходит у Франка из-под ног.

– Ее взяли вместе с Хармаевой, – резюмирует Эльмигер. – Они ужинали у «Максима». Заказали себе шампанского и лангустинов. Официант сказал, что лангустины закончились.

Десять минут спустя какому-то немецкому полковнику принесли блюдо с морепродуктами, где было полно лангустинов. Бланш вспылила и наорала на метрдотеля: «В этом городе еда – для одних фрицев!» и так далее. Ну, можете себе представить. А потом подняла бокал и крикнула: «Да здравствует Франция!»

– Господи…

– Их попросили покинуть ресторан. Снаружи их ждали два гестаповца. Обеих посадили в фургон. Все произошло меньше часа назад.

Удар силен, и Франк пытается собраться с мыслями.

– Клоду Озелло сообщили?

– Нет, еще нет.

– Как вы узнали?

– Нам в панике позвонил метрдотель от «Максима»…

– А мадам Ритц?

– Тоже пока не знает.

– А господин Зюсс?

– Его нигде не найти, а время уходит! Франк, вы ее хорошо знаете, есть ли у Бланш Озелло за душой что-то такое, что может подставить нас под удар? Если вдруг она заговорит?

Элмигер с тревогой смотрит на него, словно пытаясь прочесть ответ на лице. Затем директор раздраженно вскакивает с места, не дождавшись ответа бармена.

– Франк, она еврейка, да? Скажите мне!

– Нет!

Категоричность ответа, похоже, не убедила Элмигера, и тот пожимает плечами.

– Бросьте, Мейер! А эта история про англичанина, спрятанного на чердаке? Представляете, мадам Дельмас приходит ко мне и сообщает, что, по ее сведениям, у нас на чердаке – английский летчик! Мы все обыскали – ничего. Вам что-нибудь известно? Мадам Озелло вполне могла такое учудить, поддавшись большевистским идеям своей подруги Хармаевой!

– Мне абсолютно ничего не известно, – отвечает Франк, силясь не моргать.

Уметь не замечать неприятное, мыслить логически, но говорить клиенту лишь то, что он хочет услышать… Франк никогда не думал, что бармен должен быть готовым и к допросу.

– Мадам Озелло никогда не поставит мужа в затруднительное положение, – говорит он наконец.

Элмигер не спеша обдумывает аргумент.

– В любом случае мне придется ввести в курс дела мадам Ритц.

– А если немного повременить? – предлагает Франк. – Девушки напились, немцы дадут им протрезветь и отпустят.

Элмигер глубоко вздыхает.

– Хорошо, – говорит он, плеснув себе каплю «Гленфиддича». – Закрывайте бар, завтра посмотрим…

Франк выходит из кабинета и чувствует, что внутри у него все свело от страха. Ужас и ярость. Хорошо бы сейчас джин с тоником, но о возвращении в бар не может быть и речи. Он шагает по коридорам, потом плюхается на этажный диванчик.

Бланш в руках гестаповцев!

Не могла, что ли, Хармаева спрятать англичанина у себя! Все она виновата. Да еще эта мерзавка Дельмас, рада приложить руку! Хотя девицы и сами хороши! Как им взбрело в голову оскорблять немцев – в «Максиме»! Что теперь будет? Неужели ее станут пытать?

Франк никогда не думал, что конец истории наступит так быстро.

11

17 июля 1942 г.

Бланш выпустили утром. Франку сообщил об этом сам Элмигер в обеденное время, на ходу, и бармен все еще пытается осознать случившееся.

Он не спал три ночи, а вечером надо было выкладываться на работе. Держать себя в руках перед клиентами – редкими, по счастью. Перед Лучано, которого Франк не хотел пугать. Перед Жоржем, продолжавшим нахваливать правительство Лаваля. Это Жорж сказал ему, что тысячи евреев, задержанных вчера во время облавы, свезены на Зимний велодром.

Куда их отправят?

По сведениям Жоржа – в Германию.

– Лаваль договорился, Франк, – все под контролем. Он обменивает их как рабочую силу на французских военнопленных, всего-то. И большинство этих евреев не французы.

– Какую рабочую силу? Ты что, издеваешься? Восьмилетнего мальчонку, который тащит за ручку пятилетнюю сестру, помогает залезть в набитый автобус?! Вот что я видел сегодня утром. Мерзость какая. Знаешь что? Ты меня достал, Жорж.

– Погоди, с детьми я тоже считаю, они обошлись по-скотски!..

– Сам закрывай бар. А я пошел домой спать.

На пустынной улице еще очень жарко. Настоящая летняя ночь. Тишина такая, что Франк слышит, как вдалеке скрепят педали у проезжающего велопатруля. Немецкий солдат шикарным голосом поет «Лили Марлен». Мейер любит эту песню, прямо сердце щемит. Он думает о тысячах несчастных, которых согнали под голубоватую стеклянную крышу Зимнего велодрома. Он мог быть среди них, среди тех, кто жмется к матери, потерянный и напуганный…

Неужели изгнаннику никогда не убежать от прошлого?

– Добрый вечер, Франк, – раздается шепот из черного проема.

Глаза привыкают к темноте. На Бланш роскошное платье из голубой парчи, но лицо у нее потерянное. Франк видит, как она осунулась, как жалко улыбается, и слезы выступают на глазах. Он даже не может говорить, он так счастлив видеть ее, так радуется человек, обретая того, кого считал утраченным навек.

– Вы плачете, Франк? Хотите глоток джина?

– Нет, спасибо.

– Ну же, выпейте, – настаивает Бланш. – Сегодня вечером я буду за бармена.

Уличная скамейка, Бланш Озелло и фляга, наполненная «Бифитером», июльский вечер в Париже. И вдруг Франку снова тридцать – нет, семнадцать, и он смеется сквозь слезы, представляя себе эту сцену. Он сел бы рядом с девушкой, они бы смотрели на звезды, потом он коснулся бы рукой ее волос, тронул губами изгиб ее шеи, вдохнул пьянящие духи… Его пальцы скользили бы по ткани платья, а он целовал бы ее и прижимал к себе… Но ему не семнадцать, и даже не тридцать, и вдобавок джин теплый и вообще некачественный. Стоит июль 1942 г., они в Париже – два еврея без желтой звезды на одежде, измученные и парализованные страхом после облавы, которая обрушилась на город.

– Говорят, их не меньше десяти тысяч, – говорит Бланш, глядя прямо перед собой. – Десять тысяч, не считая детей. И все арестованы французской полицией. В