После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

лесах, по крайней мере, не дует. Дремучие леса не дают разгуляться в них сильнейшим ветрам, что гуляют вдоль речной долины. Как только мы выходили из леса и приближались к реке, тут же попадали под ледяной ветер, который пронизывал насквозь все, что на нас надето. Для того чтобы не отморозить нос и лицо, мы сделали специальные защитные накладки. Если бы нормальный выходец из Центральной Европы увидел нас, он подумал бы, что имеет дело с персонажами маскарада. Взамен нашей не приспособленной для этих мест обуви нам выдали валенки, которые представляли собой сапоги из войлока и очень быстро изнашивались. Они часто намокали, особенно когда мы шли вдоль реки, так как на Каме местами сохранились участки с водой там, где между снегом и льдом образовывались промоины, в которых вода не замерзала. От того, кто управлял санями, требовалось быть предельно сосредоточенным, когда мы двигались вдоль реки по льду. При преодолении возвышенностей сани часто кренились до 35 градусов, из-за чего бывало так, что переворачивались. К счастью, в таких случаях почти всегда обходилось без пострадавших.

Когда мы совершали поездку вдоль Камы, нашей первой задачей с самого утра было следить за ветром. На некоторых участках он дул сзади или, по крайней мере, сбоку, однако любого бросало в дрожь, когда ветром тебе в лицо начинало швырять частицы льда и снег. В такие дни мы тащили сани, глубоко наклонившись вперед, натянув шапку как можно глубже, стараясь прикрыть лоб, нос и щеки так, что у такого человека можно было разглядеть только глаза. Хуже приходилось тому, кто управлял санями: ему приходилось чаще подставлять лицо ветру, постоянно мерзли руки, которые защищали лишь рукавицы не лучшего качества. В результате – частые обморожения. Мы старательно отворачивались от ветра в надежде уберечь от обморожения открытые части лица. Из носа постоянно текло, но жидкость в ноздрях замерзала, превращаясь в лед. Нос саднило оттого, что его постоянно надо было вытирать рукавицей. Никто не говорил ни слова: ледяной ветер заставлял держать рты закрытыми.

На обратном пути было место, в котором мы каждый раз делали остановку. Здесь, отвернувшись от ветра, мы болтали о том о сем с нашими товарищами, выступавшими в качестве тягловой силы. Пока мы ворошили свою память, время шло быстрее, и ненадолго мы забывали о бедственном положении, в котором пребывали. Никто не осмеливался задумываться о будущем, боясь сойти с ума. Ни у кого не осталось ни капли надежды. Даже новость о том, что мы можем отправлять домой письма, принесенная капитаном несколько недель назад, до сих пор казалась невероятной. Даже если это так, после опыта 1943 года я относился к этому скептически. Нам оставалось только ждать, стиснув зубы, и просить Господа, чтобы это было возможно.

Несколько недель назад капитулировала и Япония. Ходили слухи, что американцы сбросили атомные бомбы, которые заставили японцев сразу же прекратить сопротивление.

Непрекращавшиеся поездки по зимним дорогам отнимали у нас последние силы. Взамен выбывавших слабых и больных из основного лагеря присылали новых военнопленных. Всего через лесозаготовительный лагерь прошли примерно тысяча человек при его постоянной численности около четырехсот пленных.

Продукты, главным образом картошку и капусту, приходилось доставлять также и из Вонжуги, до которой от нас было 16 километров. Картофель хранился настолько неграмотно, что мы часто всерьез обсуждали, приняли бы в Германии на заводе по производству спирта такую дрянь или нет. В Германии на фермах такой картошкой не стали бы кормить даже свиней! Но здесь мы ели ее, ведь ничего другого нет. Мы с Оттелем сетовали, что в 6-м блоке отказались бы есть такой мусор, но здесь мы ничего не могли поделать с этим. Обсуждать это в открытую было опасно – вокруг слишком много информаторов. Оставалось лишь сожалеть о тех временах и о тех из нас, кто избрал своим путем путь Союза немецких офицеров. Но все случилось так, как случилось.

Кончилось Рождество, и наступил Новый год. Праздники здесь являлись для нас днями отдыха. Помимо нашей обычной еды, повара в эти недели готовили для нас дополнительную еду, и все это съедалось вместе, с нашего на то согласия. Несмотря на царящее общее уныние, некоторые пленные, выполнив дневную норму, брали на себя дополнительные работы, надеясь пробудить лагерное сообщество от летаргии, забыть ненадолго о наших страданиях.

Та злосчастная поездка за кирпичом привела к жертве. После нее в госпитале умер Шиннерлинг. То, что первоначально получило ошибочный диагноз ревматизм, на самом деле оказалось заражением крови в результате раны на ноге, полученной Шиннерлингом в поездке. Когда это выяснилось, было уже слишком поздно. Я по-настоящему был опечален и до сих пор не могу принять тот факт, что этого большого ребенка с золотым сердцем больше нет в живых. Я очень часто думал о его матери, вдове, которая напрасно ждет возвращения домой своего единственного сына. Меня переполняла горечь, но мы должны сдерживать свои эмоции, иначе можно сойти с ума. Не думать, не размышлять! Мы старались смотреть на все с оптимизмом и тем самым пытались забыть о нашем жалком существовании! В эти дни мне давали много сил Рильке и Гете с его «Фаустом».

Сегодня нашу бригаду снова отправили за картошкой в Вонжугу. Этот день обещал быть долгим. Небо было серым, и дорога обещала быть сносной, если только не будет ветра, такого, от которого стынут ноздри. Через полчаса мы добрались до ближайшего поселка, где некоторые из жителей пытались обменять порцию супа на хлеб. Население уже ждало, когда мы будем проезжать мимо[15]. Мы жаждали получить этот жидкий суп, в котором нуждались больше, чем в надоевшем хлебе. И даже если его немного, для желудка он все равно очень важен.

Теперь перед нами простирался живописный отрезок дороги до реки. Он тянулся от Кызылтау до городка на противоположном берегу Камы. Мы доехали до берега, потом переправились через реку, после чего оставалось преодолеть всего несколько сот метров по довольно крутому подъему, чтобы добраться до города и до склада, где мы должны были получить продукты. Хорошо, что подъем приходилось преодолевать на пустых санях.

Дорогу через невзрачные улицы показывал назначенный старшим на время поездки пронырливый старик-русский, которого мы прозвали «яйцеголовым». Первая остановка в первом назначенном пункте. Ждали почти два часа. Напрасно. Настроение и так хуже некуда, а вынужденное напрасное ожидание делало его еще хуже. После блуждания взад и вперед по улочкам этого татарского городка мы отправились обратно с порожними санями. Остановились в колхозе за городом.