После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

ни было с территории предприятия было невозможно. На территории повсюду сновала охрана, и мы сами тоже могли передвигаться по ней практически свободно. Рабочие были в основном татары, в то время как руководящий состав и специалисты были представлены главным образом русскими. Первые были настроены к нам дружелюбно, но они сами были настолько бедными, что не могли принести нам что-нибудь из съестного. И все же все наши мысли и чувства здесь были нацелены на то, как бы получить какую-нибудь дополнительную еду.

Наша бригада пильщиков состояла из вполне благоразумных людей. С самого начала мы сумели покончить с любыми интригами и обеспечить то, чтобы в нашей бригаде все поступало в общий котел. В конце месяца мы все делили поровну, не делая различий ни для кого. К сожалению, мы зарабатывали очень мало, в месяц едва получалось от 30 до 35 рублей. Так называемый «нормальный хлеб» мы тоже делили поровну.

Рабочие рассказали нам, что им не платили денег вот уже несколько месяцев, однако выдавали талоны на питание в столовой. Остаток их заработка направляли в обязательный государственный фонд. Так уже делалось во время войны. Свое отношение к этим обязательным выплатам зарплаты облигациями рабочие демонстрировали характерными жестами руками.

Несколько дней наша бригада работала в пекарне. Нам нужно было забирать муку с мельницы примерно в 300 метрах и носить 60-килограммовые мешки на плечах. В первый день каждому из нас пришлось перенести по 45 таких мешков. Вечером мы, полностью измотанные, на подгибающихся в коленях ногах, еле добрели до лагеря. Но мы были готовы продолжать трудиться таким образом целыми днями, поскольку это было очень важно для нас. Ведь одно то, что мы получали взамен теплый свежевыпеченный хлеб, а во второй половине дня еще и выпечку из муки, соли и отрубей, вызывало всеобщую зависть, и любой был бы рад оказаться на нашем месте. И всего этого мы достигли, договорившись с начальником пекарни о том, что он будет вызывать нас к себе на работу каждый день. Я был рад оказаться в таком положении, когда мог оказать помощь некоторым из своих товарищей. Мы находили самые невероятные места для того, чтобы спрятать муку с мельницы или пекарни, с тем чтобы доставить ее до лагеря. Если нам удавалось первыми пройти осмотр на мельнице или в пекарне, то можно было считать себя победителями, так как лагерная охрана была настроена к нам дружелюбно. Можно сказать, что впервые русский дежурный офицер относился к нам по-человечески.

Чем нам приходилось заниматься на мельнице или в пекарне, где мы работали уже более 10 дней? Если по железной дороге приходил вагон, мы должны были разгрузить его. Железнодорожник открывал запечатанную дверь, после чего мы могли приступать к разгрузке. На пандусе стояли большие весы с градуировкой по 10 килограммов, на которых взвешивали зерно, что мы насыпали в мешки. Железнодорожник стоял рядом и записывал показания весов в специальный лист, который в конечном счете являлся отчетным документом, исключающим расхождения в данных после долгой дороги. Персонал мельницы пытался любыми способами обмануть железнодорожника. Случалось так, что недовес обнаруживался сразу же после остановки вагона. Иногда удавалось проносить мимо контролера невзвешенные мешки. Я бы никогда не поверил в это, но нам удавалось добывать по 1,5 тонны из 18-тонного вагона, выстраивая ряды с мешками таким образом, что контролер не мог их правильно сосчитать. Старший по мельнице и его люди забирали наш прибыток к себе на мельницу. В качестве оплаты он потом обеспечивал нам возможность набить карманы и мешки зерном.

При доставке муки с мельницы в пекарню мы закрывали глаза на то, что русские рабочие из тех, что трудились с нами, забирали себе мешок вместо пекарни. Мы не возражали. Для себя в качестве оплаты мы получали хлеб, который наши товарищи выносили с пекарни под одеждой. Кроме того, русские, в свою очередь, закрывали глаза на то, что мы, открыв мешок с мукой, пересыпали немного себе в маленькие мешочки.

Вот снова появилось одно из этих созданий женского пола. Все советские граждане пользовались одинаковыми правами, но эти дамы в рабочей одежде смотрелись довольно забавно. Они приходили сюда, чтобы наполнить зерном различные емкости, которые плотно привязывали к своему телу. Смешным было и то, как они наматывали такой «спасательный жилет» вокруг груди, а потом, наполнив его зерном, оборачивались к военнопленному и просили его застегнуть. Во всем этом бизнесе я не переставал спрашивать себя: «Кто и кого здесь обманывает?»

Во всей этой контрабандной деятельности русские поставили нам одно условие, на которое мы согласились: никогда не выступать в роли их конкурентов. Они очень удивлялись тому количеству продуктов, которое я умудрялся уносить с собой. Контрабанда доставляла мне удовольствие, я рассматривал этот вид деятельности как своего рода спорт. Кроме того, я почитал за честь помогать своим голодным товарищам и наносить вред русскому государству. Я не брал ничего взамен того, что мне удавалось добыть. Мы не могли изменить время. Мы приходили сюда на работу, похожие на бродяг, и вряд ли кто-то из нас все еще был способен опознать в тех лохмотьях, надетых на наши тела, офицерские мундиры. На моих брюках красовались сотни заплат, и вряд ли под ними еще можно было различить тот материал, из которого они когда-то были пошиты. Но они, по крайней мере, целые. Каждый раз, когда они рвались, их зашивали. Если во время работы светило солнце, мы раздевались по пояс и снимали даже те обрывки, что носили вместо обуви, если можно было какое-то время походить в брезентовых или деревянных тапочках.

Сегодня мы получили особое удовольствие. Мимо нас прошла русская женщина с ребенком на руках, и на ней было платье, пошитое из вагонных занавесок немецкой имперской железной дороги. Женщина гордо шла мимо нас в новом платье с железнодорожными эмблемами.

Произошло чудесное событие: впервые нам доставили довольно большое количество почты. Еще несколько недель назад я слышал, что с родины пришла почта, но тогда я не поверил в это. Сейчас же я смогу убедиться в этом собственными глазами. Даже если ничего нет для меня лично, я могу, по крайней мере, надеяться. Может быть, там, дома, уже знают, что я жив. Все ли хорошо с моими близкими? Я чувствую, что это так, но чувства могут обмануть.

Прошло несколько недель. Большинство пленных в лагере получили весточки из дома. Некоторые получили казенные карточки, а с ними плохие новости и новую душевную боль. Повсюду царит нужда. Особенно