Скотленд-Ярд. Самые громкие убийства, которые расследовала полиция Лондона - Саймон Рид

Разрушения, вызванные кларкенуэллским взрывом (вид со стороны тюремного двора). Полицейские и пожарные обшаривают догорающие руины в поисках выживших

Коронерское следствие по поводу «возмутительного акта насилия в Кларкенуэлле» (как окрестила инцидент пресса) заключило, что сэр Ричард Мейн недостаточно серьезно отнесся к возникшей угрозе. «Комиссар полиции не обеспечил тюрьму той защитой, которую следовало предоставить, — утверждалось неделю спустя в опубликованном кратком изложении выводов коронера. — Если бы приняли должные меры предосторожности… этого чудовищного бедствия удалось бы избежать». Мейн подал прошение об отставке, но министр иностранных дел Горацио Уолпол отказался его принять. По слухам, министр сказал: «Мы заявили Мейну, что он, черт возьми, выставил себя сущим дураком, но что мы не собираемся из-за этого вышвыривать его вон после стольких лет службы обществу»[400].

Скотленд-Ярд и в самом деле выглядел в этой трагической истории как-то по-дурацки. Его пошатнувшуюся репутацию можно было слегка укрепить, лишь отыскав ответственных за произошедшую трагедию. Сыщики «Ярда» целый месяц лихорадочно трудились, ища подходящих информаторов, разрабатывая каждую из возможных линий расследования. Производились аресты; заявления арестованных (неизвестно, все ли показания были добровольными, — может быть, у некоторых они выбивались под пытками) вроде бы указывали в сторону Глазго. Именно там 14 января 1868 года полисмены арестовали 26-летнего Майкла Барретта. Среди 11 человек, которых «Ярд» задержит в связи со взрывом, лишь Барретта сочтут виновным и лишь его одного повесят. Один из его сообщников, дублинский портной Патрик Маллани, заявил, что именно Барретт «поджег фитиль злополучной бочки»[401].

В обмен на смягчение наказания Маллани согласился дать показания в суде, выступив на стороне обвинения, — когда Барретт в апреле предстал перед судом в Олд-Бейли. Шесть свидетелей защиты утверждали, что во время взрыва Барретт находился в Глазго. Но их слова мало повлияли на присяжных. Подсудимого приговорили к смертной казни. Выступая с последним словом, Барретт, державшийся с большим достоинством, очень красноречиво и убедительно перечислил неувязки в обвинении, подверг сомнению честность Маллани и искренне горевал из-за того, что ему, Барретту, вскоре предстоит расстаться с жизнью[402]. Он провозгласил:

— Я вовсе не намерен отрицать любовь к моей родной земле, и никакая сила обстоятельств не заставит меня отказаться от этой любви. Да, я люблю свою страну, и если это убийственно — любить Ирландию сильнее, чем я люблю собственную жизнь, — что ж, тогда я действительно убийца. Если бы моя жизнь была для меня в десять раз дороже, чем сейчас, и если бы я мог, пожертвовав своей жизнью, избавить мою несчастную землю от тех бедствий, в которые ее повергли, и искупить ее страдания, — что ж, я бы охотно и с радостью отдал за нее свою жизнь[403].

Многие вовсе не были уверены в виновности Барретта. «Редко случалось так, чтобы на рассмотрение присяжных выносили доказательства столь противоречивые, — отмечала лондонская The Morning Post. — Редко случалось так, чтобы столь разительно и внезапно менялось направление общественного мнения в отношении виновности или невиновности по меньшей мере одного из обвиняемых»[404].

Изначально казнь назначили на 12 мая, однако затем отложили, чтобы дать Министерству внутренних дел время на изучение алиби Барретта — согласно утверждениям, будто во время взрыва он был не в Лондоне, а в Глазго. Но дополнительные изыскания не выявили ничего такого, что спасло бы его от петли. Несмотря на просьбы о снисхождении, поступавшие от общественности и некоторых членов парламента, утром 16 мая 1868 года Барретта все-таки вывели на эшафот близ Ньюгейтской тюрьмы. Он встретил свой конец стоически. «Он сам встал над люком, и на шею ему надели веревку, — описывал один из очевидцев. — Затем повернулся, чтобы обменяться рукопожатием с капелланом и палачом, который спустя несколько мгновений отодвинул задвижку люка. Казнимый скончался после мучительных содроганий, ожесточенных, но кратких»[405].

Впрочем, многие продолжали считать наказание несправедливым. «Миллионы жителей трех королевств, а также Соединенных Штатов и британских колоний будут и дальше питать сомнения, что повешен действительно виновный, — утверждала Reynolds’s Newspaper спустя четыре дня после казни. — Будущий историк эпохи панических страхов перед фениями, возможно, объявит, что Майкла Барретта принесли в жертву сиюминутным потребностям полиции, следуя давнему принципу добрых тори: пролить кровь врага — выгоднее всего»[406].

Повешение Майкла Барретта стало последней экзекуцией, открытой для любопытных зрителей. Через три недели после его смерти британское правительство официально запретило публичные казни.

* * *

Спустя семь месяцев после смерти Барретта, 26 декабря 1868 года, 72-летний и донельзя измотанный сэр Ричард Мейн скончался в своем лондонском доме после 39 лет пребывания на посту комиссара Столичной полиции. За время долгой и деятельной службы он превратил Скотленд-Ярд из юной, неоперившейся структуры, объединявшей около 1000 сотрудников, в «национальную институцию», где служили почти 8000 человек. К тому же Мейну как-то удавалось не допускать коррупции в рядах подчиненных. Именно при нем «образ полисмена, подобно образам почтальона и машиниста паровоза, пополнил галерею универсальных стереотипных образов британцев — в придачу к приходскому священнику, клерку, фермеру и сквайру»[407].

В феврале 1869 года комиссаром назначили 48-летнего полковника Эдмунда Хендерсона. Будучи профессиональным военным, он тем не менее провел два десятилетия в качестве «генерального инспектора каторжников Западной Австралии… и затем несколько лет, уже в Англии, служил генеральным инспектором тюрем». На досуге занимался живописью. Хендерсон обладал едким чувством юмора и управлял полицией не так сурово, как Мейн. В частности, ослабил запреты, касавшиеся волосяного покрова на лице, разрешив полисменам «отпускать бороду и усы, при условии, что те не закрывают личный номер и букву районного управления, обозначенные на воротнике мундира или кителя». Кроме того, Хендерсон позволил полицейским голосовать — прежде это запрещалось: такая мера предосторожности была призвана «утихомирить подозрения публики, полагавшей, что полицию могут использовать как инструмент правительственной тирании». Неудивительно, что новый комиссар стал пользоваться среди подчиненных большой популярностью[408].

По следам кларкенуэллской трагедии Министерство внутренних дел подготовило аналитический обзор, где отмечалось, что «Ярду» не хватает сотрудников для эффективной работы. Этот обзор побудил Хендерсона приступить к агрессивному расширению своей организации. «В те времена еще не было районных детективов, — писал один британский сыщик. — Если на территории управления происходило что-нибудь серьезное, уведомляли Скотленд-Ярд, и уже верховное начальство отряжало детектива для соответствующих изысканий и последующего доклада». Хендерсон переменил этот порядок, приказав набрать 180 детективов для работы