Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 - Литературно-художественный журнал

«Карлыгаш»[29] – это «ласточка». У меня девочка в школе была, Раушан, злая-злая. Она животных не любила, особенно птиц. Я говорила ей: «Не убивай их». Она голубей ловила. Я говорила: «Не убивай их!» Она воробьев пинала. Я говорила… Она во дворе поймала ласточку, задушила, а через два месяца от аппендицита умерла.

Я стояла за прилавком, а потом на пальцы свои посмотрела. Папа хотел, чтобы я на домбре научилась играть. Купил домой домбру, а я говорила: «Потом, потом». Посмотрела на свои пальцы, а они кривые, как турецкий меч моего дяди Ардагельды. Сломанные. Это душа моя такая. Не поиграешь на домбре с такими пальцами и музыку не услышишь уже с такой душой.

Зияш. Большой палец я никогда не трогала. Басбармак[30] беречь надо, там удача казахская. А другие пальцы – для воспитания.

Я зря не наказывала. Если ломала пальцы, значит, за дело. Значит, плохо себя ведешь, значит, работаешь плохо, значит, Всевышнего разочаровала. Мне мулла сказал: «Лень – товарищ иблиса». А я им из Корана читаю: «Неужели вы думали, что войдете в рай, когда Аллах еще не узнал усердствовавших и терпеливых из вас?»

Терпение и усердие – вот что я люблю. Я вижу, старается, вижу, что хочет, хочет машину, дом, квартиру, гражданство, ковры персидские – и тепло на душе становится, мягко. Только мало таких. Нет таких.

Карлыгаш. Она вечером собирала нас и учила. Мы сидели еще не пьяные, еще не битые, а она говорила, учила нас. Коран читала про терпение и труд, любовь и радость, еще там. Она прощения просила, плакала, обнимала. Такая она была. Аня верила, Наташа верила, Таня, Лиза, Света, Лена – все верили. И я раньше верила. Глядела на нее как на апашку. Она говорила, что старается. Достанет кольца, серьги и на всех надевает. Целует, гладит по голове лысой. Плакать разрешала. Мы ведь плакали, только когда она скажет. А если заплачешь в другое время, бить будет. Она говорила: «Не плачь – глаза выколю».

А теперь она Коран читала, а я смотрела на нее и Айжан свою видела. И понимала: уходить надо.

Зияш. У меня еще в первом магазине бегали. Всегда так: найдется одна, которая начнет так думать. Бьешь всех, учишь всех, порядок, анау-мынау. Только денег хотят, детей видеть хотят, на Красную площадь хотят. Опять бьешь всех, учишь всех, порядок, анау-мынау. И спокойно становится. Водка, мужчины, наказание. И Аллах в помощь. Тихо, спокойно тогда. Только самой успокаиваться нельзя.

Я сидела у себя и смотрела, кто с кем разговаривает. За прилавком, в подсобке, в туалете. Три слова в день – вот что между ними можно было. Были у меня киргизки. Работали хорошо, терпели хорошо. А потом собрались и сбежали. Просто начали говорить, думать, жалеть друг друга. И сбежали, сволочи.

Карлыгаш. Я к Ане подойду, к Тане подойду, к Серику подойду, к Лизе, Лене и Свете подойду. К Наташе нельзя, хозяйская она. Пятнадцать лет в магазине, уже душа другая – я чуяла душу ее. Аня молчит, Таня молчит, Лиза, Лена и Света молчат, а Серик отворачивается. «Хочешь водку?» – только и всего от него.

Я ночью говорю ему: «Ты ведь водитель был». Он сначала водитель был, в город ездил, документы были, правильный был. Что хотел, делал, ездил везде, пиджак носил, зарплату получал. Потом хозяйка попросила, он ящики таскать начал, водку пить, в магазине спать. Машину отобрали, он ездить перестал, гулять перестал. Ящики грузил, денег не видел, пиджак выбросил, документы отдал. А теперь полы только мыл, водку пил – стал никем. «Хочешь уйти?» – «Не хочу», – сказал.

Зияш. Мне мечеть надо достроить, деньги нужны были. Все больше и больше денег, в мешки складывала, отправляла. Зарабатывала – отправляла. Занимала – отправляла. На своих смотрела, кто как работает, кто чего достоин, – и разговаривала.

Я Ане говорила: «Ты старайся. Красивая, молодая – ты старайся». Водки давала, в комнату запускала и говорила, чтобы старалась, анау-мынау.

Я хотела хороший магазин, правильный. Без порошка белого, без водки, без мужиков. Если бы законы были нормальные, если бы полиция, если бы власть. Никто не мешает. Сколько заработаешь – все твое, все от тебя зависит. А только не так все устроено. Не так.

Карлыгаш поворачивается спиной к Зияш, отходит от качелей, начинает ходить вокруг. Зияш угрюмо смотрит на нее.

Карлыгаш. Я уже вещи собрала и все обдумала. Страшно было, да только обдумала я все. Без документов никуда уехать нельзя. Без денег нельзя. Помощь нужна. Куда идти, если помощь нужна?

Я в подсобке собралась, за прилавком Таня, Лена с Лизой стояли. Наташи не было, Амантай по делам поехал, Серик водку наливал, и я вышла. Глянула вокруг – зима. Снег идет, люди идут, и я иду. Воздух свежий, дороги белые, а я думаю: «Где я раньше была?» Свобода – это когда можешь пойти в кино или во двор, когда сам решаешь, что кушать – плов или суп. Я на следы свои на снегу смотрела и радовалась: «Это мои следы, мои!» Я что-то свое оставляю. В магазине я чужой была, а здесь все мое – руки, ноги, лицо, сумка, одежда моя. И следы.

Потом увидела полицию и пошла туда.

Зияш. Я наверху была, пришла в магазин, смотрю – Кати нет. Таня работает, Лиза и Лена работают, Серик пьяный, Амантай на рынке, Наташа наверху. А Кати нет. Я к себе пошла, камеры включила и начала смотреть, что было. А вот она – вещи собрала и ушла. Жезокше[31].

Она не должна была. Я знала, опыт, анау-мынау. Только первые полгода хотят домой, хотят на улицу, хотят денег, хотят чего-то – а потом привыкают. Я Наташу через три года сама отпускала. Потому что знала: вернется, как собака. И не подумает уйти. Все сделает, что скажу. А эта – шайтанское отродье.

Я вышла к прилавку – Тане двинула, Лене двинула. Пусть все смотрят. Я крови хотела, Аллах просил.

Только мне тут позвонили.

Карлыгаш. Я в полиции сидела, заявление писала. Тут полицейский стоял, там другой сидел, улыбались даже. Я писала, что бьют, что денег не дают, документы забрали, что детей убивают, на органы продают, про наркотики писала, про трупы на мусорке писала. Про бомжей, которые от водки нашей умирали, про еду просроченную. Как Соня умерла,