Троцкий: Жизнь революционера - Джошуа Рубенштейн

холеры. Сталинизм несравнимо ближе к холере, чем к лжетеории. Борьба должна быть напряженной, жестокой, беспощадной. Присутствие элемента «фанатизма» не только допускается, но и приветствуется. Оставим филистерам насмехаться над «фанатизмом». Ничто великое в истории не совершалось без фанатизма.

Разногласия по поводу московских процессов вылились в жаркие споры. Философ Сидни Хук, некогда убежденный марксист, из уважения к истине развернул кампанию по опровержению выдвинутых против Троцкого обвинений. В феврале 1937 г. Хук написал Альберту Эйнштейну в Принстон, прося его поддержать идею создания международной комиссии по проверке утверждений советских властей. Эйнштейн охотно соглашался, что «каждый обвиняемый должен иметь возможность доказать свою невиновность», но не понимал, каким образом публичные слушания могут помочь Троцкому. Когда Хук стал настаивать и даже лично посетил Эйнштейна с целью переубедить его, тот отказался поддержать инициативу, заметив, что «и Сталин, и Троцкий – политические гангстеры».

Но призыв Троцкого к созданию комиссии по расследованию не остался без внимания. В марте 1937 г. в Мексику прибыла группа американцев и европейцев во главе с философом Джоном Дьюи. Они собирались побеседовать с Троцким и оценить собранный им материал[39]. Комиссия собралась в Синем доме Риверы и Кало в пригороде Мехико Койоакане, где почти целую неделю занималась заслушиванием показаний. Последним показания давал сам Троцкий. Он выступал перед членами комиссии около четырех часов, объясняясь на неровном и спотыкающемся английском, поскольку решил, что использование языка, который они понимали, важнее недостатка беглости. Он тщательно подготовился к выступлению, поручив Льву прислать из Парижа бесчисленное множество статей, доказывающих ложность сталинских обвинений. На протяжении всей недели Дьюи и Троцкий держались друг от друга на расстоянии главным образом для того, чтобы гарантировать объективность слушаний. Но как только Троцкий закончил свои показания, у них появилась возможность поговорить и продемонстрировать взаимное уважение. Альберт Глотцер – американец, тесно сотрудничавший с Троцким в Мексике и составивший рукописную стенограмму заседаний комиссии, – вспоминал, как вечером того же дня эти двое вместе сидели за столом. По его словам, Дьюи заметил Троцкому: «Если бы все коммунисты были похожи на вас, я был бы коммунистом». А Троцкий с не меньшей любезностью ответил: «Если бы все либералы были похожи на вас, я был бы либералом». Комиссия Дьюи выпустила свой отчет в том же году. В нем говорилось, что московские процессы были не чем иным, как «судебной инсценировкой», а Троцкий невиновен в предъявляемых ему обвинениях. Дьюи был широко известен в Америке, что обеспечило отчету комиссии широкое внимание. Но в Европе прессу беспокоила напряженность вокруг стремившейся к реваншу Германии; о комиссии Дьюи там почти не говорили. К тому же, в условиях сложившейся к тому времени идеологической поляризации было маловероятно, чтобы подробный отчет комиссии Дьюи с его однозначным выводом о невиновности Троцкого смог переубедить непереубеждаемых.

Весной того же 1937 г., не прекращая своей бурной деятельности, Троцкий предался короткому роману с Фридой Кало. Это была безрассудная авантюра. Кало и Ривера не славились супружеской верностью, но при этом Ривера был страшно ревнив; узнай он об их связи, он бы, скорее всего, вышвырнул Троцкого из своего дома – если бы сперва не пристрелил его. Такой разрыв создал бы для Троцкого политические трудности в Мексике, о чем ему не преминули напомнить сотрудники его штаба. Роман с Кало оставил трещину в отношениях Троцкого и Седовой. Он и раньше увлекался другими женщинами, но к тому моменту они с женой уже испытали весь спектр эмоционального отчаяния – политический крах, ссылка, смерть его дочерей, исчезновение их младшего сына. Однажды в июле Троцкий ушел из дома, поселившись в небольшой гостинице. Оттуда он слал Седовой частые письма, выражавшие горечь и привязанность. Одно из них было игривым и страстным описанием его любви к ней, сопровождаемым красочными эротическими подробностями. В других письмах и в разговорах по телефону – вероятно, стыдясь за свое поведение и желая смутить ее упоминанием возможной неверности с ее стороны, – он напоминал Седовой, как в 1918 г., когда они жили в Кремле, за ней ухаживал один молодой человек. Седовой оставалось только пытаться погасить его застарелую ревность. Они помирились и возобновили совместное времяпрепровождение с Риверой и Кало, выезжая на пикники, как если бы ничего не случилось.

Лев по-прежнему был ближайшим помощником отца. В Париже его задачами были выпуск «Бюллетеня оппозиции», поддержание контактов с огромным количеством сторонников и выполнение частых и настоятельных поручений отца. Кремль прекрасно знал о роли Льва и нашел способ скомпрометировать его работу. Русский эмигрант, которого звали Марк Зборовский, был внедрен в сложившуюся вокруг Льва группу троцкистов. К осени 1936 г. Зборовскому стали поручать ответственную работу: вместе со Львом он работал над «Бюллетенем», помогал вести корреспонденцию, хранил папки с материалами, связанными с оппозицией. Зборовский бесспорно стоял за похищением архива Троцкого в Париже в ноябре 1936 г., когда было украдено почти 90 килограммов документов. Это был не первый случай, когда Кремль с успехом проникал в ближний круг Троцкого. Сейчас известно, что несколько телохранителей, нанятых Троцким в Турции, были кремлевскими агентами, которым было поручено пристально наблюдать за ним, но не причинять ему вреда.

На протяжении зимы 1937–1938 г. Лев начал чувствовать недомогание. Он испытывал колоссальное давление: со стороны требовавшего безостановочной работы отца, из-за трудностей в личной жизни, от постоянной нехватки средств – как-то раз он пожаловался Троцкому, что иногда у него нет денег «даже на то, чтобы купить почтовых марок», – и от общей политической напряженности эпохи. В феврале наблюдавшие его врачи, подозревая аппендицит, убедили его согласиться на хирургическую операцию на брюшной полости. Под псевдонимом он поступил в маленькую частную клинику, среди персонала которой были и эмигранты из России. Операция прошла нормально, и Лев, казалось, шел на поправку, но через несколько дней у него случился приступ мучительной боли. Спотыкаясь, он бродил по коридорам и нечленораздельно кричал; изо рта у него шла пена. Обнаружившие его в таком состоянии врачи попытались оказать помощь, но вскоре он умер.

Диего Ривера услышал об этом по радио и бросился искать Троцкого, который гостил у друзей в другом пригороде Мехико. Как только Ривера сообщил печальную весть Троцкому, тот поспешил назад в Койоакан, чтобы рассказать обо всем жене. Смерть Льва Седова стала сокрушительным ударом. Дочери Троцкого умерли, Сергей находился в заключении и, вероятно, тоже был мертв. Теперь же все его дети, все их дети покинули этот мир. Для Троцкого смерть Льва имела особые последствия. Троцкий был не самым удобным отцом или соратником по работе. Все неловкости и трудности, которые вынуждены были терпеть другие, Лев переносил в еще большей степени. Троцкий не щадил себя, был взыскателен в своих требованиях к другим и лишь изредка щедр на похвалу. Как на своем опыте убедилась Элеонор Кларк, «любая помеха для него превращалась в препятствие мирового масштаба». Он часто ругал Льва за проблемы с редактированием и печатью «Бюллетеня», за задержки с его распространением. В феврале 1937 г. Троцкий, занимаясь сбором материалов о втором московском процессе, отправил Льву письмо, в котором сообщал, что тот выполняет свою работу столь неряшливо, что это граничит «с предательством», после чего продолжил: «Трудно сказать, какие удары наихудшие, то ли те, что исходят из Москвы, то ли те, что из Парижа». А в январе 1938 г., с нетерпением ожидая выхода номера «Бюллетеня», посвященного отчету комиссии Дьюи, Троцкий вновь ругал Льва, называя его стиль работы «преступлением» и угрожая перевести редакцию в Нью-Йорк.

Охваченные горем, Троцкий и Седова отгородились от окружающих; целую неделю они едва выходили из своей комнаты. Однако Троцкий не капитулировал. Вскоре он подготовил прочувствованный некролог, в котором откровенно описывал трудности в их отношениях и опасности, с которыми Лев сталкивался в Париже. Он настаивал, что в смерти его сына виновны кремлевские агенты, независимо от того, «пришлось ли московским мастерам еще дополнительно прибегать к химии, или же достаточным оказалось всего того, что они сделали раньше». Что до него самого и его жены, он ясно давал понять всю глубину их отчаяния: «Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого