Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

Теперь девушка видит, кого извлекла из-за печки. Спасает положение тем, что водит меня за кавалера. Не сразу прихожу в себя и решаюсь сгладить этот минус воспитания разговорным жанром. Становится легко, общение приобретает весёлую приятность. Мы уже знаем друг друга по имени. Отвожу Любочку за локоток к её соседкам. Те, видимо, вполне одобрили её выбор, с улыбками встречают нас и стыдят меня за копирование сыча. И я вновь и вновь ангажирую свою симпатию, извиняясь вторично, что в нашем училище, не в пример былым юнкерским, не преподают танцев, а налегают на напильники, коленвалы и утренние построения. Студентка АМИ смеётся, попадая в тон:

– Берусь подтянуть до выпускного купринского юнкера. Только без трусости. Идёт?

– Мадмуазель, под вашим знаменем и умереть за счастье. Приняла за шутку, но то была восторженная правда. Теперь ждал только вечеров. Днями же Любу избегал, необъяснимо полагая, что этим нарушу всю праздничность и яркую необыкновенность наших встреч. Теперь понимаю: я просто комплексовал, не веря в достойное удержание свалившегося как снег на голову счастья.

Докмейстер между тем остановил свой выбор на одной из тех приятных женщин, обычно гулявших с Любочкой. И они, видя нашу сердечную беду, затеяли собраться всей компанией на пикник, совпавший с Днём ВМФ. В тихий предвечерний час на условленной маленькой полянке и сошлись. Как всегда, Александрович пилотировал в своей роли, поэтому дамы не столь обмахивались веточками от комаров, сколько смеялись и делали глазки.

Любаша, казалось, несколько грустна. Цвет её желтого платьица суеверно кольнул меня предчувствием потери и прощания. Но разве я когда-нибудь принадлежал себе? И тогда подыгрывал Александровичу, чтоб всем другим у берёзок стало хорошо. По сигналу патрона Михайлович извлёк пресловутый «777» и залежалые шоколадные конфеты «Каракум». Женщины выставили какие-то наскоро засоленные первые грибки. Привычно уже отказаться от вина не счёл возможным. Присяжный дамский угодник с изобретательностью подавал пример и частил тосты. Какой-то следующий поручили сказать мне. И я просто извлёк из курсантской песни: Мы выпьем за шальные, за силы основные, Что завтра c подвигом пойдут на дно… Его патриотично приняли за праздничный. Сама Любочка поднесла мне грибочек на закуску под общие замечания: «Ой да неспроста! Просто так не кончится».

В тот памятный вечер среди славных русских людей, с нежной ко мне Любочкой я чувствовал счастье прямо-таки осязательно. Оно вошло в меня и играло на всех струнах путаной и странной души. Продлить же его было страшнее страшного. Ведь обязательно придут дни с серой прозой. Интересное, смешное, обаятельное поблекнет во мне – и тем, выходит, я обману её. Мне ли не знать скучного мечтателя, «настроенческие» ямы и будущее с каботажной нищетой. Преступно такое связывать с дорогим мне прекрасным созданием. Выстрел в себя прозвучал в душе, но никто не заметил. Веселье продолжалось.

Когда возвращались, объявил об отъезде, что выходило на два дня раньше срока путёвки. Люба огорчилась, и больше я не слышал её смеха.

Назавтра был концерт самодеятельности. Долгие аплодисменты сорвала, как цветы, только моя звёздочка. Серебряный, нежного тембра её голосочек трогательно спел два тогдашних шлягера. Особенно всем понравились «Тополя», исполненные дуэтом с плачущей душой. По крайней мере, хотелось в это верить.

Последний вечер оставался. Чувства теснили грудь и искали выхода, но объясниться в любви, условиться о чём-то представлялось неразрешимым делом. Наконец по размышлении нашёл, что лучше будет, если я напишу об этом и попрошу её прочесть, когда уйду. Танцы того вечера проводились на открытой площадке. В воздухе витала какая-то начальная предосенняя грусть, или так чувствовалось мне. Стояли парочкой, глядели на танцующих. Я подал Любочке конверт. Она поняла, что читать сразу не надо, и без моих слов. Протянула заранее приготовленный свой адрес. «Архангельск, посёлок 29-го лесозавода, улица… дом… квартира… Люба Микрякова». Сказала:

– Пиши. Я буду ждать. И сразу трогательно побледнела, отчего на аккуратненьком носике выступили неприметные раньше веснушки… Люба, Любочка, прости меня, так получилось, что пришёл к тебе через семь лет. Наш «Валдай» стоял у причала Экономии. Твой посёлок виднелся через реку Кузнечиху и притягивал тайной силой, действующей через душу. Явился весь джинсовый, состоявшийся. Но поздно, горько поздно. Мама твоя, выслушав странного гостя, покачав головой, припомнила:

– Да, была дочка в доме отдыха, да, да.

– А как Любина судьба сложилась?

– Слава Богу, хорошо. В Северодвинске живёт, работает врачом, семейная она…

Провожали меня назавтра всей компанией. Мы с печальной Любашей держались вместе. Привычные шуточки не удавались. Только докмейстер пребывал в своём образе. Михайлович, попросившийся поднести рюкзачок, словно виноватый, отставал от общества. Приятные особы отгоняли комариков и всегдашне улыбались. На дощатом перроне стояли другие отъезжающие и провожающие их. Пьяненький мужичок с притоптыванием, с прихлопыванием, с широким жестом рук завёлся в пляске «Русского». Взмок бедняга, остановился бы, но, подбадриваемый, держался на последнем дыхании.

Нас это ничуть не занимало. К сказанному и пережитому за эти короткие дни добавить было нечего. Мы просто молчали. Вот уж вагон рядом. Прощаюсь с нашими, протягиваю руку Любочке. Всем существом своим чувствую мягкую нежность её пальчиков и ладони. Нашлись сердобольные – пихнули в тамбур плясуна, следом бросили чемоданишко.

Последние секунды, как снимок, рассматриваю из вагонного окна. Вижу её, голубушку, неизменного Александровича, приятных дам, растерянного Михайловича, Пашку, совсем не разбирающегося в жизни.

Знакомое с детства предчувствие близких слёз овладело мной. Поезд, как живой, вздрагивает, разом пропадает остановленное мгновение. Не знаю ещё, что оно забьётся в уголок памяти вечной занозой.

В дороге всё решил для себя. Довольно праздности и пофигизма. Жить надо непременно деятельно. Хоть на отдалении быть достойным её любви. В тот же день пошёл и нанялся на временную работу в речном пассажирском агентстве, где, кстати, ожидалась первая плавательская практика. Ещё на выпрошенные у матери три рубля купил гантели, полагая, что сила и спортивная фигура внесут вклад в общее обновление. С этим-то переборщил. Приобрёл аж четырёхкилограммовые железяки и, упражняясь, чуть не стал сердечником. Что ещё могло приблизить меня к красавице студентке? Мои возможности так скромны. Хватило ума записаться в 9-й класс вечерней школы. Подобное делали редкие в училище. На том иссяк, понимая всю невозможность догнать, стать ей равным.

Утешительно думалось: пройдут долгие годы, и я докажу неслучайность душевной встряски. Пусть одной замужней докторше будет всё равно или слегка приятно. Я смогу это, Люба!

Теперь сутки отдыха,