Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

Всё, что имело честь совершаться, ничего общего с казённым праздником не делило. Просто заводила весна! Да и легендарная Соломбала обязывала.

Наша 6-я смотрелась гвардейской по сравнению с прочими группами. Удовольствие от первенства было полным. Все пятнадцать едва не надули щёки. Чувствовалась определённая школа, с которой не терпелось поскорее расстаться.

После 1-го Мая дни замелькали спицами велика. По Северной Двине проплывали последние льдины. Таяла под нашими окнами и скромная речка Соломбалка. Нет-нет да посмотришь на неё, скучая на уроках.

Саня Лысков к тому времени дотянул до уровня народного приколиста. В момент, когда Михаил Васильевич за какой-то срочностью вышел из кабинета и в нём ещё сохранялась «уткнутость» в конспекты, раздался крик: – «Прончищев»! Смотрите, «Прончищев» идёт! Все разом, бросив ручки, повернулись к окнам. А 7-я моторная вскочила на ноги. Чуда появления ледокола не состоялось. Ржали долго над другой, где не чета нам, совсем простецкие ребята.

Темы первого курса из учебника Чумаченко для мореходок одолели, кто как, но досрочно. Поэтому, позволяя больше личного, Михаил Васильевич счёл своим долгом наставить нас перед практикой. Словно зерна в землю заронил: – Первое и самое главное: вахту нужно нести на ногах. Всякое сидение на ней и болтание грозит обернуться аварией – бедой, особенно страшной вдали от берега. Чтить и соблюдать технику безопасности, ибо она написана кровью.

Настоящий моряк есть носитель редкого вида джентльменства. Оно складывалось веками, приращивалось сменяющимися поколениями по крупицам золотников. Как всякое характерное, имеет свой ложно-классический брак. Образчик выбрит до синевы, одет с иголочки, слегка или средне пьян.

На самом деле посвятивший жизнь морю, много знающий и много умеющий трудяга, способный к риску и раскованной шутке. Сменяется в нём то монах-отшельник, то сам себе господин на берегу.

У него должна быть душа ребёнка, не позволяющая извериться.

Не скряжничайте, ибо за этим стоит искушение заняться с легонца контрабандой. Наши, северные, соблазну не поддавались. Даже прожжённые одесские таможенники заходили на архангельские пароходы лишь исполнить формальности.

Будете следовать флотской чести – обяжете благодарностью живых и мёртвых, кто морячил до вас.

Чего только не поведал он! Узнали интересное. А что дальше-то? Работать на судах, оказывается, не такое бесследное для здоровья дело. Вообразите на несколько дней затянувшийся шторм. Бессмысленно удерживать ход. Чтоб как-то погасить изматывающую бортовую качку, разворачиваются носом к волне. Начинается полное торжество килевой. Заходящие как в атаке горбатые хляби притопляют и захлёстывают бак. Корма, словно обретая невесомость, взлетает, обнажая на короткое время винт. Двигатель, стремительно набирая обороты, идёт вразнос.

Вахтенный механик работал живым регулятором, оттягивая топливную ручку на себя. Что же говорить о пароходах 20–30-х годов с маломощными паровыми машинами?! Постойте-ка годами собачьи вахты. Поживите на водице из ржавых питьевых танков. О морозильных камерах тогда даже не слыхали. К середине рейса есть пищу и одновременно обонять её избегали. И ещё с десяток всяких там подточек. Печальным итогом устанавливали врачи язву.

Постигла такая участь и Михаила. В плавсостав он больше не годился. А тут в близкое новое училище потребовался преподаватель из бывших механиков. Пошёл, точно на зов судьбы. Второй его выпуск судовых машинистов был уже военным. Предельно сжали теорию. Вперёд вышла занимающая почти всё время практика…

Течёт наш последний до осени урок. Странно, хочется, чтобы звонок задержался. Михаил Васильевич завёл руки за спину, прошёлся задумчиво у доски. На одних каблуках по-молодому к нам развернулся и продолжил: – Знаю, помучили вас молоточками. А представьте, дорогие мои долобанушки, ребятушек тогдашних. Досталось по самое не могу, а делать всё равно надо. И делали. В наших мастерских корпуса мин изготовляли и ещё многое, что фронту требовалось.

Мои машинёры на «Кузнице» вкалывали. Им, мальчикам, никаких послаблений. Всё по-взрослому, без соплей. Открою военную тайну. На оборонном заводе, начав считать других спецов, тут же и споткнулся бы. Нам выпадали обычно вечерние смены. Каждый жалел, что не удержался и съел пайку днём. Тем, кто имел душевную щедрость делиться, видел, вовсе муторно.

По зимам труд становился особенно тяжёл. В машинных отделениях вмёрзших в лёд пароходов, буксиров, черпалок с давно погасшими котлами обретался жуткий холод. Свет немногих ламп не разгонял сумерки от углов их чрева. На плитах лежали поршневые штоки, шатуны. Тут же приткнулись рамовые и мотылёвые подшипники вперемешку с другими предметами. Значение некоторых сыночки мои смутно представляли по зарезанной теории. Всё имело такой вид беспорядка и неподъёмности, что сердца тех, кого привёл, замирали от безнадёги собрать это вновь.

Приходилось изображать мелкоте Чапаева. Скину свой затёртый полушубок и улыбаюсь, будто вполне тут сносно и даже хорошо. С шуточками-прибауточками разведу ребят по местам работы, растолкую каждому действия. А уж как дело пойдёт, берусь за то, что только себе мог доверить. Следить за тем, чтоб никто не отлынивал, – излишне. Вани, Пети, Серёги, сказать высоким стилем, прониклись святым чувством Родину защитить. Старались ребятки. Иное отношение на их языке «западло» считалось.

Так проходила стадия «керосинового» ремонта, когда лишь промываются детали. Далее подгонка рамовых вкладышей, снятие выжимок для установки масляного зазора. Всё это было уже по силам моим худеньким. Теперь гнали на одном отчаянном – «даёшь!». В несколько смен справлялись с установкой зазоров в мотылёвых и головных подшипниках, ещё несколько тратили на ползуны, параллели. И практически дела с машиной заканчивались. Настоящие деды – по званию и годам – согнанные лихолетьем с печек, – любили хвастануть: – Машинушка-то моя, как в лапоточках. Баско-о. А у нас начиналась ревизия арматуры. Получившие по клапану тщательно изгоняли притиркой раковины с тарелки и гнезда, добиваясь идеального пояска прилегания. Представляли, если перебьёт паропровод взрывом, только крутани маховичок – и отсечётся путь шпарящей струе. Притирщики выглядели в собственных глазах героями, спасающими жизнь морякам. Со стороны посмотришь, сгорбились, локтями чуть шевелят. И звук: шлёп, шлёп, шлёп.

На искалеченных судах «полосатые волки» рассказывали, как в сумерках, маскирующих «очки» лодок, иным удаётся прорваться к каравану. Торпедный залп в том случае дырявит борт наверняка. Подлая номерная U камнем падает в толщу моря. Только на войне – жизнь за жизнь. Зависают килями над «пряталкой» фрегаты и начинают концертировать. После партии глубинных бомб корпус хищницы часто превращался в ещё один немецкий склеп.

Симэны, которым шестикратно переплачивали от довоенного, с повреждённых «либертосов» и «викторий» спешно перебирались пассажирами на ближайший корабль. К покинутым командой, но к стыду не тонущим, подскакивал кто-нибудь из конвоя, добивая в упор. Если так не везло нашим, держались до конца