Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

class="p1">В детстве он получил приличное музыкальное образование, учился играть на нескольких музыкальных инструментах, а на рояле умел неплохо исполнять несложные композиции. Естественно, что он никогда не демонстрировал свои «умения» публично, а о своих музыкальных «дарованиях» был весьма невысокого мнения. Исключение составляли лишь упражнения на трубе, с которой он выступал на «семейных концертах».

Но знатоки из числа тех, кто имел возможность лицезреть Николая Павловича во время танцев на балах и маскарадах, не могли не отметить, что он не только прекрасно владел танцевальной техникой, но и тонко чувствовал музыкальное произведение. Потому его движения всегда точно соответствовали музыкальному ритму, каждой ноте исполняемого произведения. Это свидетельствовало о том, что музыкальный слух у Самодержца наличествовал.

Трудно сказать, какие именно композиторы вызывали у него особую симпатию. У Александры Федоровны пристрастия были более определенными: Бетховен, Моцарт, Шуман, Лист, Мендельсон, Шопен. Когда Ференц (Франц) Лист исполнял свои произведения в Царской Семье, то порой на глазах Александры Федоровны бывали слезы.

Николай Павлович не был настолько же сентиментальным. Он слушал и Шумана, и Листа, но реагировал на эту великолепную музыку в исполнении гениальных пианистов значительно спокойней.

Император не раз бывал в Веймаре у своей сестры Марии Павловны – герцогини Саксен-Веймарской[75], являвшейся выдающейся ценительницей и покровительницей искусств. Там он видел и слышал ее друзей, посетителей ее художественного салона, к числу каковых относились Гёте и Лист.

Особо сильное впечатление произвел Гёте (1749–1832), беседы с которым он помнил всю жизнь. По настоянию Императора в 1826 году выдающийся немецкий писатель, поэт и мыслитель стал почетным членом Российской Императорской академии наук.

Уместно подчеркнуть, что Монарх имел достаточно высокое эстетическое чувство, чтобы уметь распознавать и оценивать также и национальные дарования. О А. С. Пушкине речь пойдет особо.

Николай Павлович сыграл заметную и, можно сказать, спасительную роль в судьбе Н. В. Гоголя. Первый раз такое случилось с его пьесой «Ревизор». Цензура категорически выступила не только против постановки, но и против публикации произведения, усмотрев в нем «недопустимые выпады» и «крамольные насмешки». Пьеса была разрешена к постановке на сцене Александринского театра лично Императором.

Премьера спектакля состоялась 19 апреля 1836 года и вызвала у многих оторопь. Ничего подобного еще публика не видела; никогда еще язвы русской действительности не обнажались с таким сатирическим мастерством и нелицеприятной беспощадностью.

Царь был на премьере, а выходя после спектакля, произнес во всеуслышание: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне – более всех!» Монарх понимал, что неустройства, глупости и пошлости уместно искоренять не только указами, приказами и инспекциями, но и талантливым словом.

Когда Цесаревич Александр совершал путешествие по России в 1837 году, то отец в одном из первых писем предупреждал его: «Не одного, а многих увидишь подобных лицам „Ревизора“, но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся, иной смешон по наружности, но зато хорош по другим важнейшим достоинствам, в этом надо быть крайне осторожным».

Гоголя Император безусловно относил к людям, обладавшим большим талантом, а потому и не раз помогал ему. Трудно даже вообразить, как сложилась бы творческая судьба писателя, если бы не монаршее покровительство. Не исключено, что чиновная рать типа гоголевского городничего могла бы затереть, а то и растоптать несравненный талант Николая Васильевича. Сам Гоголь высоко оценивал «благосклонность Государя», проявленную тогда, когда против него «восставало мнение многих».

Когда Гоголь попадал в безвыходные житейские ситуации, то первая мольба о помощи была обращена к Самодержцу. Весной 1837 года в Риме он оказался без всяких средств, голодал, впал в отчаяние. И тогда отправил письмо на «Высочайшее имя». В нем все сказал без прикрас, без утайки:

«Я болен, я в чужой земле, я не имею ничего – и молю Вашей милости, Государь: ниспошлите мне возможность продлить бедный остаток моего существования…» Отклик немедленно последовал: Гоголь получил «вполне порядочную» сумму.

Через несколько лет дело вообще дошло, по представлениям чиновного мира, «до невозможного». В 1845 году Гоголю была назначена постоянная государственная пенсия в тысячу рублей серебром, или в три с половиной тысячи рублей ассигнациями.

В воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет рассказана предыстория. Жуковский, находившийся в Германии, попросил Смирнову ходатайствовать перед Государем о помощи гению. На одном из вечеров в Зимнем она улучила момент и «настигла разговором» Монарха. Просьба была передана и воспринята благосклонно.

На следующий день Смирновой учинил настоящий разнос всесильный тогда шеф Третьего отделения граф Алексей Орлов[76]. Это было совершенно для него непостижимо: «незнаемо кто», не имеющий ни чинов, ни званий, ни подвигов, удостаивается такой милости, о которой другие мечтают десятилетиями! И все – эти «просители», «любезники», которым государь по доброте сердца не может отказать!

Губернаторша (ее муж тогда был калужским губернатором) услышала из уст графа гневное обвинение: «Как вы смели беспокоить Государя и с каких пор вы – русский меценат?» Но Смирнова была не той дамой, которую можно было напугать. Она дала достойный отпор: «С тех пор, как Императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к Императору, и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете…»

Монолог «черноокой Россет» был прерван Царем, который, «обхватив меня рукой», сказал Орлову: «Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия». Завершая свой рассказ, мемуаристка заметила, что вскоре Гоголь деньги получил и «поехал в Иерусалим»…

Музыкальные пристрастия Монарха мало менялись со временем; он всегда любил церковное пение и военные марши. Итальянское же оперное искусство воспринимал всегда внимательно, с интересом. Он слышал не раз известнейших оперных певцов того времени: тенора Дж. Рубини (1794–1854), баритона А. Тамбурини (1800–1876), «первую певицу Европы» меццо-сопрано Г. Малибран (1808–1836) и не менее знаменитую ее сестру П. Гарсия-Виардо (1821–1910). При этом никогда не испытывал сильных эмоциональных потрясений.

Иное дело – русская музыка, русское музыкальное творчество. Здесь особое место с самого начала занимал родоначальник русской классической музыкальной школы Михаил Иванович Глинка (1804–1857). Его оперы «Жизнь за Царя» («Иван Сусанин», 1836) и «Руслан и Людмила» (1842) нашли в лице Монарха не только заинтересованного слушателя, но и покровителя.

Это было тем более важно, что многие тогда и не представляли, что может быть какая-то высокая «русская музыка». Народные песни – это понятно, но оперная сцена предназначена только для итальянцев! Самодержец считал иначе. В 1837 году он назначил молодого композитора и дирижера М. И. Глинку капельмейстером придворной певческой капеллы. Установка его была проста, но вполне определенна:

«Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь