Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

«рабством», назвать нельзя. Точнее сказать, это являлось одной из форм рабства. При этом следует учитывать, что раб, трудившийся на плантациях в каком-нибудь штате Алабама, и крепостной крестьянин, скажем, Орловской или Тверской губерний – это было далеко не одно и то же. Североамериканский раб не имел ничего.

Русский же крепостной крестьянин имел скот, инвентарь, какой-то домашний скарб; в его распоряжении был надел земли, который он обрабатывал наряду с землей барина и с которого «кормился».

Нельзя упускать из виду, что далеко не все крестьянство принадлежало помещику. Для начала XIX века около 40 % его вообще не имело барской зависимости. К середине XIX века число «небарских» крестьян увеличилось до 60 %. В огромных районах Империи – Север, Кубань, Сибирь, Заволжье – это явление почти не встречалось. Большинство крестьян здесь считались «государевыми» или «государственными», и никакого «барина», если не считать заезжих чиновников, тут в глаза никто не видел.

В середине 50-х годов XIX века всего крепостных крестьян в России насчитывалось примерно 22 миллиона, в то время как общая численность населения достигала почти 70 миллионов человек.

Первый заметный удар произволу землевладельцев был нанесен Императором Павлом, которого потом так сильно «не любило» как раз большинство помещиков: 5 апреля 1797 года появился Царский Манифест о введении трехдневной барщины. С этого времени барин не мог заставлять крестьянина работать на себя более трех дней в неделю. Это был первый шаг на пути постепенного ограничения барского произвола.

По всем общественным представлениям XVIII века крепостное право являлось вопиющей «язвой» и «пережитком», не допустимым с позиции светского европейского гуманизма. Но еще задолго до этого христианская мысль, в особенности православная, квалифицировала факт торговли людьми как общественное «прискорбие», как «Богу неугодное дело».

Согласно сентиментально-романтическим представлениям конца XVIII – начала XIX века, развитие «европейского просвещения» смягчит нравы, умилостивит сердца. То, что раньше базировалось на насилии и принуждении, должно было стать «сердечным», «партнерским» союзом людей разных состояний. Однако оставались проблемы, простым предоставлением «свободы» не исчерпывающиеся.

Об этом много размышлял Н. М. Карамзин – один из самых образованных и просвещенных людей начала XIX века. В своей записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», датированной 1811 годом, он обнажил язву крепостничества не только как морально-этическую проблему, но и как первостепенный вопрос государственно-национальной безопасности и стабильности.

Для него не подлежало сомнению, что крестьяне – «братья по человечеству и христианству». Однако «законодатель должен смотреть на вещи с разных сторон, а не с одной: иначе, пресекая зло, можно сделать еще более зла». Карамзин не сомневался, что «свобода» сама по себе способна явиться страшным аморальным инструментом, может быть не менее отвратительной, чем самая худшая форма несвободы. Пример кровавых безумств французской революции был перед глазами…

Будучи прекрасно исторически образованным, Карамзин знал, что Царь (1598–1605) Борис Годунов своими указами об отмене так называемого «Юрьева дня» положил начало «общему рабству»[83]. В дальнейшем законодательство постепенно все более ужесточалось, и в результате – «древнее различие между крестьянами и холопами совершенно исчезло».

Отвергая крепостничество как нравственно недопустимое, историограф в то же время смотрел на явление глазами государственного человека. Он понимал, что вся система социальных отношений в России, вся государственная конструкция крепко-накрепко связана с исторически сложившимися формами общежития. Отсюда проистекала неимоверной сложности задача, потом во весь рост вставшая и перед Императором Николаем.

«Что значит освободить у нас крестьян?» – вопрошал Карамзин. Далее он размышлял об общественных последствиях: «Дать им волю жить где угодно, отнять у господ всю власть над ними, подчинить их одной власти правительства? Хорошо. Но сии земледельцы не будут иметь земли, которая, в чем не может быть спора, есть собственность дворянская. Они или останутся у помещиков с условием платить им оброк, обрабатывать господские поля, доставлять хлеб куда надобно, одним словом, для них работать, как и прежде; или, недовольные условиями, пойдут к другому, умереннейшему в требованиях владельцу».

Ни в том, ни в другом случае крестьянин по-настоящему не станет «свободным». Это будет имитация, тем более опасная, что непосредственно касается не только экономического положения страны, но и общественного порядка и спокойствия. Существовало и еще одно соображение, так сказать, психологического свойства, не позволявшее «просто так» разрушить крепостную систему.

«Не знаю, – писал Карамзин, – хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвращать оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов».

Пока же не существует рычагов и механизмов, способных каждую крестьянскую семью обеспечить земельным наделом: выкуп у дворян земель для этих целей – вещь очень дорогая, а такой процесс растянулся бы десятилетия, то надо идти путем нравственного совершенствования общественных отношений. «Не лучше ли под рукой взять меры для обуздания господ жестоких? Они известны…»

Интересы же государства – прежде всего. «Первая обязанность Государя, – восклицал историограф, – блюсти внутреннюю целость Государства; благотворить состояниям и лицам есть уже вторая».

Завершая свой экскурс в историю данного вопроса, Карамзин взывал к Монарху: «Государь! История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), – но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие собственных уставов».

Сочинение Н. М. Карамзина предназначалось не для Николая Павловича, и точно неизвестно, был ли он с ним знаком[84]. Однако мысли и опасения историографа в полной мере разделял; вопросы о преобразовании отношений барин – крестьянин встали перед ним буквально с первых дней воцарения. К тому времени эта тема была совсем не нова.

Когда Александр I вступил на Престол в 1801 году, он был обуреваем прекраснодушными мечтами; ему грезилась будущая Россия в образе некоего «Царства радости». Он хотел «умилостивить» нравы, распространять добротолюбие, унять жестокость, сеять повсюду «мир» и «любовь». Воспитанный убежденным республиканцем Лагарпом[85], Александр Павлович почти не знал русской истории и был в соответствии с модными умонастроениями XVIII века убежден, что «добрая воля» Монарха может творить чудеса.

Естественно, что крепостное иго воспринималось им как «нонсенс», которому нет места в «новом веке». Когда же ему пришлось спуститься из своих заоблачных мечтаний на грешную землю, когда возникла необходимость принимать решения и нести за них ответственность, то «улучшательный» пыл быстро сошел на нет. Единственное, что в области крестьянского положения было сделано за время его царствования, – указ 1803 года. Он получил название «Закона о свободных (вольных) хлебопашцах».

В соответствии с ним, помещик по своему желанию мог отпустить крестьян на волю, но непременно с предоставлением земельного