Союз Сталина - Василий Васильевич Галин

Переход к террору начался летом 1936 г., когда дело «объединённого троцкистско-зиновьевского центра» было подано на рассмотрение суда. В этот период настроения стали явно приобретать характер нетерпимости свойственный временам гражданской войны. От своего недавнего вождя Троцкого, и обвиняемых, поспешили отмежеваться его самые близкие сподвижники. 21 августа появились статьи «Не должно быть никакой пощады!» Х. Раковского, «Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей» Г. Пятакова, в «Известиях» – «Троцкистско-зиновьевско-фашистская банда и ее гетман Троцкий» К. Радека, 24 августа в «Правде» – «За высшую меру измены и подлости – высшую меру наказания» Е. Преображенского[796] и т. п.

Провозвестником начала эпохи Большого террора стало назначение 26 сентября 1936 г. на пост Народного комиссара внутренних дел СССР Председателя комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Н. Ежова. Не последнюю роль в этом назначении, по мнению Ю. Жукова сыграла подготовленная Ежовым в конце 1935 г. рукопись «От фракционности к открытой контрреволюции», в которой он пытался доказать уже состоявшийся переход всех оппозиционеров к антисоветской деятельности[797].

Мотивы для развертывания Большого террора звучали в прениях, открывшихся 26 ноября 1936 г., по докладу Сталина на VIII чрезвычайном съезде Советов СССР, утвердившем новую Конституцию. Первым выступил председатель украинского СНК П. Любченко «Враги нашей страны думали, а некоторые еще и сейчас думают, что введение всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, дальнейшая демократизация нашей страны должны породить расслабленность нашей воли, ослабить удар по врагам социализма внутри нашей страны – по шпионам и диверсантам… Советский народ считает, что именно потому, что он монолитен, сплочен в своих действиях, что он ценой величайших жертв создал свое социалистическое отечество, он вправе и обязан уничтожить всякого врага – троцкиста, зиновьевца, националиста, меньшевика… им может быть только один приговор – физически уничтожить»[798].

Подобными выводами заканчивались речи всех выступающих: Н. Голодед, председатель СНК БССР: «Грязные подонки националистической контрреволюции, как и подонки троцкистской контрреволюции, будут беспощадно уничтожаться и стираться с лица земли»[799]. У. Рахманов, председатель СНК АзССР: «Надо со всей большевистской решительностью разгромить остатки контрреволюционных националистических элементов, этих подлых врагов народа»[800]. С. Косиор, 1-й секретарь ЦК КП(б)У: «Украинский народ уничтожит как троцкистско-зиновьевских выродков, так и остатки националистических предателей, ведущих свою подлую подрывную работу… на службе у иностранных капиталистов, на службе у озверелого немецкого и польского фашизма»[801].

Подобные призывы не оставляли политической оппозиции никаких шансов на выживание. «Нельзя терпеть в своей среде оппортунизм, как нельзя терпеть язву в здоровом организме, – пояснял позже свою позицию Сталин, – Партия есть руководящий отряд рабочего класса, его передовая крепость, его боевой штаб. Нельзя допускать, чтобы в руководящем штабе рабочего класса сидели маловеры, оппортунисты, капитулянты, предатели. Вести смертельную борьбу с буржуазией, имея капитулянтов и предателей в своем собственном штабе, в своей собственной крепости, это значит попасть в положение людей, обстреливаемых и с фронта и с тыла. Не трудно понять, что такая борьба может кончиться лишь поражением. Крепости легче всего берутся изнутри»[802].

Начало разгрома политической оппозиции полностью совпадало по времени с возобновлением, прекращенного еще в 1932 г., приема новых членов и кандидатов в члены ВКБ(б), что, по мнению Ю. Жукова, «на деле означало всего лишь два способа решения одной и той же задачи: создание принципиально новой партии…»[803]. И если в 1934 г. на XVII съезде партии 80 % делегатов «вступило в партию в годы подполья и Гражданской войны», которых Ежов назвал «основным, проверенным слоем членов партии», за которым «остается руководящая роль», то в 1939 г. на XVIII съезде с таким стажем осталось всего 19,4 % делегатов. Моложе 35 лет было 49,5 % делегатов, старше 50 лет – 3 %[804].

Но почему в качестве первого удара сталинское руководство избрало именно политическую оппозицию, а не партократию?

Отвечая на этот, вопрос Ю. Жуков отмечает, то еще в 1934 г. сталинское руководство «полностью отказавшееся от ориентации на признанную утопичной идею мировой революции, делало все возможное, дабы максимально дистанцироваться от любых выступлений леворадикалов»[805]. «Русская революция переживает свой термидор, – подтверждала эти выводы французская газета «Le Temps» летом 1936 г., – Сталин познал всю бессодержательность чистой марксистской идеологии и мифа о мировой революции. Хороший социалист, он, прежде всего, патриот и понимает всю опасность, которой избегла страна, отойдя от идеологии этого мифа. Он, вероятно, мечтает о просвещенном деспотизме, о своего рода патернализме, конечно, далеко отошедшем от капитализма, но также весьма далеком от химер коммунизма»[806].

Но основная причина, почему первый удар был нанесен именно по политической оппозиции, приходит к выводу Ю. Жуков, заключался в твердости ее убеждений: «при проведении политических реформ договориться с ними, достигнуть какого-либо обоюдоприемлемого компромисса было просто невозможно. С партократией, как и вообще с бюрократией в целом, найти общий язык было несравненно проще, даже легко – из-за органически присущего ей конформизма, готовности принять какую угодно политическую доктрину, конституцию, даже иной социально-экономический строй, но при одном непременном условии: ее властное и материальное положение не должно быть ущемлено… Партократия легко и единодушно поддержит не узкое руководство, а левых, но только в случае возникновения острой, кризисной ситуации, в которой троцкисты и зиновьевцы неизбежно оказались бы своеобразным катализатором, предельно ускорившим развитие политических процессов внутри партии»[807].

Партократия

Трагедия революционеров состояла в том, что вся их деятельность была направлена на свержение существующего царского строя, и они целиком отдали себя делу этой борьбы, в то время как построение государства требовало совсем других навыков и качеств. Мало того, как замечал еще М. Бакунин: «героические времена скоро проходят, наступают за ними времена прозаического пользования и наслаждения, когда привилегия, являясь в своем настоящем виде, порождает эгоизм, трусость, подлость и глупость»[808].

В СССР этот переход от революционной эпохи – к эпохе развития, начался с окончанием гражданской войны и вошел в окончательную фазу с завершением «восстановительного» периода, и переходом к этапу «реконструкции». «Молодая история Союза отчетливо распадается на две эпохи: эпоху борьбы и эпоху строительства, – отмечал этот факт Л. Фейхтвангер, – Между тем хороший борец не всегда является хорошим работником, и вовсе не обязательно, что человек, совершивший великие дела в период Гражданской войны, должен быть пригоден в период строительства…»[809]. «Мы все – не строители, а критики, разрушители, – подтверждал историк и эмигрант Б. Николаевский, – В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом… ничего прочного