Женщины в Средние века - Фрэнсис Гис

к рабочей прослойке Дуэ и обвиняют коммерсанта в задержках зарплаты, завышенных ценах на материалы, неадекватно низких расценках на готовую продукцию, несправедливой конфискации имущества и необоснованных выселениях. Из материалов дела вырисовывается портрет циничного эксплуататора и стяжателя, который ни перед чем не останавливается в целях наживы, даже если для этого надо ограбить вдову или обмануть сироту. Вовсе не обязательно все средневековые предприниматели были такими же извергами, но нельзя отрицать, что сама тогдашняя система, политическая и хозяйственная, создавала почву для разгула агрессивного волюнтаризма.

Жалоба Агнес касалась ее матери Мариэн, у которой Буанброк изъял красильный чан в счет оплаты долга покойного мужа. По утверждению Агнес, стоимость чана на 20 ливров242 превышала сумму долга. Чтобы не быть голословной, она пригласила на разбирательство свидетелей: Жеанэна Ас Кле, Сентэна Каперона и Изабель ле Франсуаз. Все трое, поклявшись на святых мощах (как ранее сделала и сама Агнес), подтвердили ее показания и поделились с судом воспоминаниями, рисующими весьма наглядную и правдоподобную картину событий. По их словам, когда Мариэн попыталась поговорить с всевластным богатеем и добиться хотя бы какой-то компенсации ущерба, тот грубо поставил ее на место: «Знаешь, кума [conmère], коли у тебя нужда в деньгах, так ступай на сыромятню и заработай. Видеть тебя не желаю!» Женщина, обращаясь к его религиозным чувствам, взмолилась: «Сир, если вам будет угодно поступить по справедливости и из жалости меня облагодетельствовать, добро зачтется вам на том свете! Я так нуждаюсь!» В ответ Буанброк издевательски пошутил243: «Кума, о чем ты толкуешь? Разве я тебе что-то должен? Ладно, так и быть, впишу тебя в завещание»244.

Деспотичный предприниматель вообще с людьми не церемонился и даже мужчин нередко доводил до слез, но, кажется, особый «талант» у него был по части презрительного обращения с женщинами (причем не только с его работницами)245. Одна волочильщица сукна, трудившаяся на Буанброка много лет, была вынуждена получать оплату натурой по завышенным ценам. Когда же она попросила возместить ей небольшую часть потерь, торговец пригрозил: «Если ты, кума, посмеешь обратиться в суд, я оштрафую тебя на 60 ливров!»246 Другая женщина пожаловалась, что ее дом сильно пострадал из-за строительных работ, затеянных Буанброком на соседнем участке. У торговца нашлась унизительная реплика и для нее: «Молчала бы уж лучше! Вся твоя лавочка не стоит суммы этого ущерба!»247

На особенно крупную компенсацию претендовала вдова торгового агента Буанброка, сама тоже занятая в сукноделии. Уезжая на ярмарку в Шампань с очередной партией товара, муж заверил ее, что за состояние семейного бюджета можно не волноваться: он почти полностью рассчитался с патроном и должен ему не более 12 ливров плюс 32 ливра за мешок шерсти. Во время командировки агент умер. Тогда Буанброк вызвал вдову к себе в контору и вручил документ, в котором значилось, что она должна ему 131 ливр. Женщина стала было возражать, но торговец не хотел ничего слушать – лишь заверил, что рассчитается с ней «правильно и честно». Чтобы найти такие несусветные деньги, вдове пришлось продать часть имущества и попросить помощи у родни. Затем Буанброк предъявил к уплате второй долг, на сей раз на сумму 32 ливра (очевидно, за тот самый мешок шерсти). «Ради всего святого, сир! – зарыдала вдова. – Почему вы столько с меня требуете? Вы меня разоряете!» Буанброк опять никак не отреагировал, только повторил, что расчет будет «правильным»248.

Помимо этого, значительные долговые требования Буанброк выставил двум красильщицам, коллегам матери Агнес. Женщинам не оставалось ничего другого, как продать ему материю по расценкам сильно ниже рыночных, – больше им просто неоткуда было взять денег.

Суд постановил, что наследники Буанброка обязаны возместить ущерб хотя бы части пострадавших. Агнес ли Патиньер получила 100 су (5 ливров). Не самый плохой результат. По-видимому, представителям эксплуататорского класса иногда не было чуждо понятие о справедливости, и эти вкрапления человечности несколько сглаживают впечатление от одиозной личности Буанброка.

Но, пожалуй, главная ценность рассматриваемого документа в том, что он наглядно освещает кабальные условия труда, характерные для «рассеянной мануфактуры» с ее жестким централизованным контролем. Предприниматель обладал над ремесленниками неограниченной властью, а те не смели на него заявить, боясь лишиться работы, хотя многих из них он терроризировал годами. Недаром подать иск они решились только после смерти своего угнетателя. «Я отнесла шерсть господину Жану и сильно на этом проиграла», – рассказывает на суде бывшая работница Буанброка. На вопрос «Зачем же понесли, раз это было так невыгодно?» она отвечает: «У меня просто не было другого выхода»249. Показателен сам выбор слов, которыми истцы и свидетели описывают поведение Буанброка. Он «вызывает» в свой дом, который одновременно служит ему резиденцией, конторой, складом и торговым залом; он «приказывает»; он «требует» сделать то-то и то-то; он «велит пройти в его комнату» и там допрашивает, производит подсчеты, предъявляет квитанции. Те, кто от него зависит, напротив, находятся в положении робких просителей. «Ради всего святого!», «Пощадите!» – молят они жестокосердого хозяина. Смерть Буанброка явилась для ремесленников освобождением. Они не только получили возможность перейти к другому работодателю, но и смогли наконец официально потребовать возмещения ущерба.

Закрепощение рабочих, их тотальное подчинение воле Буанброка и ему подобных магнатов – форма контроля со стороны светских властей. Иногда сюда добавлялся еще и контроль со стороны церкви. Например, флорентийские суконщики не раз попадали в сферу внимания духовного начальства. В приходских храмах зачитывались особые «пастырские послания» от епископов, в которых говорилось, что нерадивым пряхам, у которых выходит слишком много бракованных нитей, грозит суровое порицание или даже отлучение от церкви. Впрочем, для основной массы суконщиц, как и их коллег-мужчин, самым страшным злом было не бесправие перед господствующим классом и не окрики церковников. Призрак безработицы – вот что пугало их больше всего. Когда из-за экономического спада или войны на рынке случался кризис, крупнейшие центры сукноделия начинали походить на таборы нищих: каждый божий день голодные мужчины, женщины, дети вываливали из своих лачуг на улицу, толпились на углах и побирались на папертях, выпрашивая милостыню.

Принадлежность к женскому полу не создавала для работниц текстильной отрасли каких-то дополнительных неудобств, но и преимуществом не являлась. Как можно оценить имущественный облик Агнес и ее коллег, трудившихся в Дуэ, Генте, Ипре, Брюгге и других прославленных центрах производства сукна? Можно ли сказать, что им жилось лучше, чем женщинам в деревнях? Почти наверняка их материальный уровень был выше, чем у безземельных батраков, и как минимум не ниже, чем у подавляющего большинства рядовых крестьян, вынужденных мириться с тем, что результаты их труда всецело